|
|
Сурок по вторникам с Ханной Таупекка № 26
Сурок консервативный: о любви, опере и малиновых беретах
И снова, как говорится, здравствуйте: раз за окном желтеющие листья и бесчеловечный холод, значит, каникулы кончились. Мы с сурком приветствуем всех уцелевших читателей и обещаем в наступившем сезоне оправдать и преумножить.
Начнем же мы, пожалуй, с темы, на обсуждениях которой сломали уже не одно и не два копья: с оперной режиссуры. Не то чтобы я считала себя большим знатоком вопроса — скорее уж наоборот. Но просмотренная давеча трансляция «Евгения Онегина» в постановке небезызвестного г-на Чернякова поразила меня до основания меня же, и пепел малинового берета который день уж не дает покою. В каком-то из бесконечных споров вокруг этой постановки кто-то сказал очень верно: что лучшей реакцией на нее будет молчание. Но, каюсь, никаких сил нет умолчать.
Когда я жила с родителями, Новый год мы обычно справляли дома, в обстановке, не чуждой миллионам советских и постсоветских семей: «Ирония судьбы», плавно переходящая в «Голубой огонек», искусственная елка под снегом из ватных комьев, судорожно мигающие лампочки в гирлянде и неизменный оливье. Черт побери, думала я, снедаемая положенным по возрасту бунтом, при первой же возможности я избавлюсь от всего этого, и тут-то настанет истинное веселье. Нужно ли говорить, что первый же Новый год, встреченный отдельно от семьи, я запомнила навсегда, особенно с того момента, как большинство участников вечеринки хорошенько приобщилось к спиртному. Опустим, как водится, завесу жалости: прошло десять лет, и я не без умиления уже размышляю о сакраментальном оливье под «Голубой огонек».
Что-то подобное же постигло меня и в части оперной режиссуры. Честно высиживая очередную «Травиату» в рамках культурной программы для десятиклассников, я думала: боже мой, но ведь где-то все должно быть иначе? Без этой чудовищной матроны в лежалом белокуром парике, под которой трещит стол, когда она опирается на него, изображая умирающую от чахотки девицу. Без пожилого тенора, кое-как форсирующего матрону, с которой по сюжету, как ни крути, а надо обниматься. Без пыльного плюша и грубо намалеванных декораций, без пластмассовых цветов вдоль края сцены, без сложенных в извечном консерваторском жесте рук с угрожающего размера стекляшками на пальцах, без слащавых выражений на лицах. Я не говорю даже о качестве собственно вокала — бог с ним, не в нем дело. По возвращении из театра я пересматривала видеокассету со скверной записью «Сельской чести» в постановке Дзефирелли и прилежно думала о высоком: о том, что где-то далеко всё, конечно, иначе.
И вот я очутилась «где-то далеко» — Москва, не богом забытый областной центр. И поначалу, конечно, ринулась по театрам. Московские Травиаты в массе своей были помоложе и куда как стройней провинциальных, да и пели получше. Плюш и цветы тоже отсутствовали — впрочем, в части одежды присутствовало вообще удивительно немногое. Но ладно. Отнедоумевав свое и кое-как разобравшись в общем уровне происходящего, я раздобыла уже dvd-диск с неизменной «Сельской честью» и подумала: но ведь потом, когда-нибудь, вместо этих Розин, поминутно задирающих юбку, и откровенно порнографических Травиат мне явлена будет постановка, по крайней мере, интересная. Когда-нибудь. Ну пожалуйста.
И вот в шуме и грохоте нам случился г-н Черняков. И грохота, и шума он произвел более чем достаточно: Вишневская метала громы и молнии, пресса жонглировала превосходными степенями, форум бурлил неустанно — все это, по меньшей мере, впечатляло. Однако вчитавшись в подробный разбор постановки, я дрогнула и на спектакль не пошла: мне, каюсь, Пушкин с Чайковским куда как интереснее г-на Чернякова собственной персоной, а он, по разборам судя, в постановке решительно превалирует. Прошло некоторое время, споры мало-помалу затихали, и тут — тадамм! — канал «Культура» пообещал народу прямую трансляцию шедевра из самого из городу Парижу. С доставкой, так сказать, на дом. Заварив чаю, я уселась перед телевизором и приготовилась внимать.
Признаюсь честно: терпения у меня хватило примерно до сцены письма. Когда Татьяна вскочила на стол и принялась вещать с него насчет «пускай погибну я, но прежде», тоска победила любопытство всухую: я выключила телевизор и неверной рукой нашарила в стопке диск с бессмертным Масканьи — не пропадать же чаю. Но пока Сантуцца во всю мощь изумительного голоса взывала к Турриду, я вспоминала отзывы о черняковской постановке: о следовании первоисточникам, о работе с партитурой, о безусловной вершине русского музыкального театра, о «спектакле сильном, мастерском, спорном, значительном, красивом, изломанном и цельном, нервном и ровном». И думала: нет, ну в самом деле, люди находят в этом красоту — в неврастенической Татьяне, в истеричном и жалком в своей истеричности Ленском, в этих жующих и гогочущих людях за столом у Лариных. Все, что угодно — но красоту! В том, что всякий желающий может пронаблюдать на ближайшей «традиционной» свадьбе или еще каком застолье. О боже.
Нет, я не бог весть какой идеалист и понимаю прекрасно, что и Пушкин, и Чайковский наверняка не раз видали подобные застолья — основные человеческие типажи не слишком-то меняются со временем, о чем свидетельствует мировая классика. Да и Татьяну, как показывает тот же разбор, вполне можно воспринять этакой малахольной девицей, и Ленского — жалким и истеричным. Но если выбирать между ними — молодыми, красивыми людьми с хорошими голосами, между вот этой постановкой, со всей ее славой и прессой, и пыльным плюшем на многопудовой примадонне, я выберу все-таки второе. Потому что примадонна играет иллюзию красивой любви — скверно и нелепо, без особого, может быть, старания, кое-как продираясь сквозь вокальную партию, но все же: это иллюзия красивой любви, призванная показывать лучшее в человеке. Пусть эта матрона играет Татьяну с фальшивой косой — но ту самую Татьяну, которая «влюблялася в обманы и Ричардсона, и Руссо», которая «дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива» не от неврастении и исступленной, на грани помешательства, страсти к Онегину, а от девичьей робости, хотя бы и смешной в изображении предпенсионной дамы. И мне, признаться, все равно, как трактуется ее образ по Фрейду, Юнгу и девице Ленорман.
Немного возвышенного, вот в чем штука. Пусть Пеллеас находит Мелисанду в заколдованном лесу — в дивной красоты французской постановке они блуждают между длинных металлических труб, подвешенных к потолку, трубы покачиваются и переливаются под голубым лунным светом, и невозможно усомниться в волшебстве этого леса. Пусть не будет ни варенья, ни берета, ни скамьи в саду. Пусть Лючия Попп едва выговаривает русское «прежде», пусть Виолетте будет пятьдесят, а Альфреду сорок, пусть кладбище за спиной Дон Жуана нарисовано на холсте. Но пусть Виолетта останется куртизанкой, влюбленной в Альфреда так, как это написано в романе, пускай Пеллеас страшится потерять Мелисанду, пускай Сантуцца заклинает Турриду: не оставляй меня! Без этого выйдет совсем другая история, каких вполне довольно и в жизни.
22.09.2008
Теги: классика
музыка
опера
|
Ваш отзыв автору
|
