ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ ДЯДИ ОЛЕГА
Залитый солнцем песок, дочки, одной пятнадцать лет, имеет еще двоих дочек, все счастливы, лезут в воду, купаются, начинается отлив, он кидается в воду, не зная, прилично ли здесь купаться без плавок, не зная, видно ли, что он голый, старается побыстрее уйти в волны, но вода уходит, становится мелко, он плывет дальше от берега, туда, где глубоко и куда сходит вода. Чем дальше, тем меньше в воздухе света и тем спокойнее море. Доплыв до другого берега, скалистого и крутого, он видит, что оказался в ночи. Светит луна. Море глубокое и абсолютно неподвижное, отсвечивает рябью в лучах луны. Под скалами группы обнаженных людей, тоже приплыли сюда вместе с отливом. Но он не с ними, он один. О чем-то говорит с ними, но они дают ему понять, что он лишний здесь и что ему стоит уйти. (Светлый счастливый берег только в воспоминании.) Он уходит (или уплывает) и оказывается в комнате. Там дядя Олег. Он умер около месяца назад. Чувствуется, что ему в этой комнате хорошо. Хотя здесь нет столь яркого и счастливого света, как на песчаном берегу, но и не так мрачно, фантастично, как в тени под скалами среди лунных прозрачных человеческих тел, готовых к... Он выходит из комнаты и оказывается в большом зале. Зал тоже темный и вроде бы это то же, что и море, отлив которого нес его к скалам, и у дальней противоположной стены он угадывает тех же самых обнаженных людей и слышит от них звуки разврата. Дядя Олег не похож на них. Он знает, что дядя Олег пожилой, невысокий, недавно жил и умер, и понимает, что здесь в комнате его пристанище после смерти. Он знал его, а эти — неизвестно, жили ли они когда-то или просто его видение — он их не знал и не видел. Но вдруг они кричат ему, что позади него опасность. Он оглядывается и видит что-то злобное, страшное. Чья-то злая душа в полете, она хуже их, гораздо (но страха нет), она похожа на какое-то злобное насекомое и бросается на него. И только ощущение, что он, то ли сопротивляясь, то ли побеждая, втискивается в эту мягкую, злую, почти не ощутимую душу зубами (именно чем-то острым надо). И голоса обнаженных от стены кричат, что эта гадкая душа — его далекого предка и имя его Вестерн Маэрн. Он не хочет и не верит, что это зло — его предок, и идет с этим именем к своему дяде — дяде Олегу и спрашивает, был ли у них в роду такой предок, с именем Вестерн Маэрн. Чтобы ответить, дядя Олег роется в каких-то книгах, толстых, пыльных фолиантах — его комната маленькая, но уютная и в ней какая-то связь с долгим-долгим предшествующим временем, и освещена она неярко, но тепло, по-вечернему — все еще роется в книгах, наверно, в них написано все о предках, и сейчас он ответит, но вдруг извлекает не книгу, а портрет, чем-то похожий на Мону Лизу. Картина вся поделена на квадраты. Дядя Олег начинает что-то молча отсчитывать, опуская указательный палец на квадраты, и вот на очередном квадрате он останавливается и поднимает глаза: "Нет, этого имени у нас в роду не было", — говорит он. И в этот момент слышится его последняя просьба (воля еще при жизни), содержание ее связано с образом какой-то резьбы на крышке — эту крышку надо накрутить на что-то, чтобы резьба гармонично совместилась с такой же. Но вот он видит, что резьба сбита и накрутить ее невозможно в таком виде, но резьба мягкая, еще чем-то стальным можно исправить. Ножом он начинает править ее, и образуется скол, а за ним дыра, и в дыре какое-то глубокое пространство, и в нем какие-то несовершенные, некрасивые конструкции, вроде этой резьбы. Он начинает править их, но они протестуют. Каждая неровность, некрасивость обозначает какое-то несовершенство человека, которое человек хочет оставить и здесь, после жизни, и их много, и все не хотят, чтобы их правили. Но знает, что обязан, иначе никому их не исправить уже! Им движет только любовь к ним, чувство непонятного долга, стремление сделать их красивыми. В каких-то уродливых, железных и хрупких изгибах он узнает души счастливых сестер с солнечного пляжа, и одна из них кричит: "Не правь меня, я хочу навечно остаться лесбиянкой, мои сестры также хотят этого!" "Я хочу остаться с топором и убивать!" — кричит какая-то жесткая чешуя, которую он счищает скребком. "Можешь не стараться, — кричат ему отовсюду со злостью, — тебя-то скорее всего никто не приведет в порядок после смерти!.."
И вот, после всех трудов, большинство уродливых и хрупких изгибов сорвано или выпрямлено, и теперь вместо них какое-то более менее очищенное тело, тоже красивого мало, но все же не то, что было вначале... Он рад и чувствует облегчение... "Это любовь, которая изменяет другого человека после его смерти: никто не поставит на могиле памятник с топором даже палачу и убийце, не скажет дурного слова на похоронах о развратнике — ведь каждое хорошее слово, каждое доброе чувство сейчас вольется, дополнит и исправит его". Теперь можно идти... Он оглянулся и увидел, как гигантское очищенное тело медленно заливается слабым серебристым светом. Свет достает даже здесь, в такой темноте. И вдруг одиночество от мысли, что если б он бросил тело, не очистив, или даже еще страшней, его изуродовал, то все равно, есть еще и свет, который независимо от него коснется даже самых уродливых форм и сделает их красивее — светлее.
