Волченко Сергей

ЛАВИНА

...я силился увидеть движение и не мог понять почему оно медлит; она возникла внезапно, но была неподвижна... значит, накатит так же внезапно, быстрее, чем я смогу увидеть, как она движется; она, очевидно, слишком огромна, и я изо всех сил пытался увидеть... но словно сама моя невозможность осознать до нее расстояние вплавлялась в него, превращая его в эфемерность: я чувствовал - оно сомкнется столь быстро, что я не смогу даже на миг ощутить его более сжатым, и мысли как будто о том, что снег рыхлый и, может быть, масса его не страшна... Все также не видя движения, я вдруг ощутил, что через мгновенье окажусь в зоне летящих камней и ледяных скал - как будто все между нами пространство вдруг оказалось во мне, я наверняка поэтому знал, что оно сейчас ускользнет и что лавина, которая все еще непостижимо как далеко - из льда и камней и впереди от нее должны разлетаться камни и скалы. И тут я увидел, как она начала колебаться - по ней пробегали чуть заметные тени, словно между нами был знойный воздух, она вся по левую сторону - через пустыню до самого горизонта, где скоро поднимется солнце, но там вдали все еще неподвижна и ровной линией доходила до дороги по которой я шел и накрывала ее и резко обрывалась на самой обочине и вот там я увидел как край лавины стремительно поглощает дорогу - дорога возвышалась и угол лавины шел по ее краю, образуя до земли одну прямую вертикальную линию и на стыке было видно как летят и скатываются с дороги глыбы снега и льда. Я не мог понять их величины и опять не мог ощутить далеко они или близко. Я спрыгнул с дороги и побежал изо всех сил, все время чувствуя, что раз я еще не прибит камнем, каждая секунда все равно продолжает иметь значение, чтобы бежать, хотя на самом деле это было уже ни к чему: камни летели везде, и впереди их было столько же сколько и сзади.

Я не знал, далеко ли я убежал, но когда оглянулся - то уже не увидел лавины. Стало намного темнее, ибо я бежал в другую сторону от восхода, и то ли лавина не видна в темноте, то ли действительно я так далеко убежал. Но еще раньше я бежал мимо камня, под которым я жил. Я видел, как над ним летят валуны и обломки ледяных скал и думал: может быть подбежать к камню и залезть под него, может быть под камнем я в большей безопасности. А сейчас уже далеко от лавины, убежал и от своего камня. В темноте виднелась огромная в виде чаши равнина и за ней, откуда бежал и где должно подняться солнце, абсолютно темно. Лавины не слышно. Я забрался в скале в небольшую пещеру и стал ждать то ли гула лавины, то ли того, что я его не услышу, то ли того, что будет рассвет, я стал просто ждать, сидеть в пещере и ждать.

Когда рассвело - все стало пасмурным и напоминало серый осенний день.

Я увидел помятую гряду гор по которым шла лавина и они были не так далеко - я не так далеко убежал: я видел их еще в темноте, они намного ближе лавины, под ней казались небольшими холмами, но тогда я не думал, это теперь я вдруг вспомнил и мне стало казаться, что они были неизмеримо меньше чем сейчас.

Масса снега сошла и остатки его уже ползли по руслу пересохшей реки. Глыбы снега и льда сбивали огромные валуны, которые подпрыгивая раскатывались по пустыне, а над тем камнем, под которым я жил, они по-прежнему летели градом и окажись я там - просто некуда было б бежать: они летели со всех сторон и почти что отвесно и каждый из них во много раз больше моего камня - это уже остаток лавины, но все равно даже здесь находиться было опасно, потому что все также нельзя было понять далеко я нахожусь или нет, - может долететь до меня камень или не может.

Это были остатки лавины; то что лавина была я даже не верил, она осталась как сон в темноте, а то, что сейчас - было главным и страшным, поток теперь движется под воображаемой массой лавины, она исчезла еще тогда, в темноте, а поток остался сходить, казалось, что это река, которая будет здесь течь постоянно, но в отличие от воды поток возвышался над землей, потому что это была не вода, а талый снег с глыбами льда, он был плотнее и тверже воды, он бушевал и сбивал огромные камни, и в нем тоже неслись камни, как поплавки, не опускаясь на дно.

Уже рассвело и подо мной начал подтаивать снег. Пещера, в которой я сидел, оказалась не пещерой, она шла вверх и сверху был свет. ... сейчас подтает и, чего доброго, снег поедет вместе со мной, и прямо сквозь кольцо скал, в котором я нахожусь.

Я спустился вниз и пошел к камню под которым был мой дом. Я знал, что поток должен вот-вот прекратиться. Ведь это был всего лишь остаток. Я думал, что пока дойду, камни уже перестанут лететь и я смогу проникнуть под свой камень. Интересно, живы ли соседи? Со мной под камнем за перегородкой жила еще семья. Меня интересовала их дочка и интересовало, что было б со мной, если б я не отсиживался вдалеке, а был бы под камнем все это время - в зоне лавины, но в укрытии, как бы сработало укрытие и что было б со мной в этом случае; что было б со мной - то, значит, уже случилось и с ней. Я шел и думал, что узнаю это, когда увижу соседей.

Поток теперь двигался почти незаметно, это была не река, это были остатки лавины. Они были только похожи на реку, потому что двигались не отвесной стеной, а извиваясь, по руслу пересохшей реки, хотя, скорее всего, это была дорога по которой никто никогда не ходил и не ездил и которая, поэтому не отличалась ничем от бывшей когда-то реки. Он двигался уже так медленно, что, казалось, полная остановка теперь невозможна: при столь медленной скорости она уже должна была быть и значит поток ее переполз, словно само замедление облегчало ему двигаться дальше, до тех пор, пока движение не сольется с самой невозможностью увидеть его, тогда останется чистая всегда постоянная скорость, но обнаружить ее будет нельзя, так же как нельзя сейчас угадать, когда наконец это наступит, - может быть никогда. Поток уже не сбивал и не перевертывал камни, он был почти что бесшумен и узнать, что он все же извиваясь ползет, можно было лишь подойдя совсем близко. От него веяло сырым холодом и вокруг него висела ледяная серебристая пыль, издалека казалось что он уже давно неподвижен, он не сошел весь вниз (здесь пустыня шла под уклон), он лежал на уклоне и мог бы так же незаметно двигаться вверх, если б лавина прошла с другой стороны.

Я подошел к камню и заглянул в щель под ним. Я увидел дочку соседей. Я понял, что все живы. В жилище был полный разор, щель была закрыта сырым покрывалом, холстиной, или мешком и я отодвинул его прежде чем увидел дочку соседей. Вид ее был несчастный и вокруг было сыро и холодно, от квартиры уже ничего не осталось, была теперь просто сырая пещера. Я протянул вниз, сквозь щель, руку и она меня увидела; мне хотелось коснуться ее, мне было жалко ее, она была совершенно потерянная и несчастная, стояла посреди сырого земляного пола в мокром тонком платье, она чудом выжила, могла и умереть... впрочем камень защищал надежно, как раз так, чтоб человек мог под ним спастись, но чувствовать, что это скорее случайность и что от него самого ничего не зависит. Она постоянно чувствовала, что могла умереть, но это уже означало, что родителей ей слишком мало, чтобы избавиться от этого чувства, и даже напротив, я очень почувствовал что она еще была несчастна теперь из-за них, они уже постоянное напоминание, что оказались неспособны поддержать ее, она впервые ощутила, что на самом деле она без них, и теперь одним лишь своим видом будут всегда напоминать ей об этом и делать ее все более и более одинокой, она уже как бы впитала в себя это предчувствие и не было никаких сил снаружи - ни здесь ни в будущем, чтобы поддержать ее, особенно из-за родителей. Когда она подняла глаза, я понял что вот сейчас никакие родители ей не смогут запретить общаться со мной. Раньше она общалась со мной, она не раз хотела придти ко мне в гости, но родители, не то чтобы запрещали, а умело мешали, и поэтому ей хотелось не столь сильно, чтобы все-таки придти до лавины - она была достаточно равнодушна ко мне.

Я протянул вниз сквозь щель руку и она взяла меня за руку. Не выпуская ее руки я протиснулся вниз к ней под камень. Паркета не было, его снесло с другими вещами, был пол, сырой земляной пол и она была в сыром платье и я подумал, что у меня в комнате то же что и здесь. Я радовался, что нужен ей. Я чувствовал, что люблю ее потому, что родители сейчас для нее ничего не значат, что только я даю ей приток радости.

Мы сели за стол. Вошла ее мать и села с нами.

- Так, вас прошу уйти, - сказала она, обращаясь ко мне.

- Хорошо, я сейчас уйду, - сказал я, - я только присел.

Я знал, если я уйду - это ничего не изменит, я нужен ей, и я буду всего лишь за фанерной перегородкой, которую к тому же наполовину снесло талым снегом, и через которую она обязательно залезет ко мне и где ее мать уже ничего не сможет поделать, потому что там уже моя комната - если я уйду, то она наконец будет в моей комнате.

- Моей дочери сейчас не до вас, она себя плохо чувствует после нашествия... - Она не могла сказать, она не могла вспомнить слово и поэтому никак не могла объяснить. Она посмотрела на меня значительно, давая понять, что если уж она не может вспомнить слово, то действительно было что-то невыносимое и я не должен утомлять их.

- ... после нашествия, этой... оттуда прошло... - она стала волноваться: если она не вспомнит главного слова, у нее не будет формального повода прогнать меня, и к тому же она могла произвести впечатление сумасшедшей, которую никто не обязан слушать, - ... оттуда пришло... - она не могла сказать, но очень хотела.

- Лавины снега, - сказал я.

- Да, после лавины ей не до вас. Всегда было не до вас, а сейчас вы совсем некстати пришли. Вы что, не видите, что у нас делается?! Мы лишились всего, мы все потеряли, кроме стола. Уходите пожалуйста!

Она сидела не глядя на мать. Мне нравилось, что она не глядит на мать и не противоречит ей. Я охотно пошел, понимая, что пока я здесь, она вынуждена тоже находиться с матерью.

Я радовался, что ни у меня, ни у нее уже ничего нет.

Когда я очутился у себя в комнате - она мне понравилась: было интересно, что это моя комната в то время как в ней и от нее ничего не осталось, интересно увидеть какой она должна быть теперь, когда возникло в жизни новое чувство. Потолок смыло и вместо него был камень, огромный камень, который закрывал сверху мою комнату и квартиру соседей - серый, неровный и холодный, и влажный камень, на нем были капли мутной воды, вместо стен - земля с корнями и пол весь в воде - кругом земля и сырость. Остался только один деревянный топчан с простынями и одеялом и стоял посреди комнаты. Я сел на топчан, чтобы не стоять в воде. Простыни были мокрые и в песке. И было странное чувство, что они никогда не высохнут - исправить ничто теперь невозможно. Мне это нравилось, нравилось, что я не помню, какие именно вещи снесла вода и, стало быть, не помню точно уже были ли они, значит и раньше они мне были совсем не нужны, а я даже не знал, скорее всего никаких вещей никогда и не было и именно поэтому я не могу вспомнить, хотя и пытаюсь. А было ли что-нибудь у нее? Возможно и было, так же как и у меня... Но кроме земляного, залитого водой пола и влажных стен я ничего у нее не видел... и это как будто подтверждало не отсутствие у меня памяти, а, наоборот, правильность того, что я и о себе ничего помнить не должен - теперь, когда вода и сырость заполнили все и очевидно уже навсегда. А может все прошлое началось вот недавно - когда я увидел ее, стоя на четвереньках в луже мокрого снега и касаясь плечом мокрого камня, протянул вниз к ней руку; если б водой подмыло камень он раздавил бы ее, но словно даже не поток, который прошел по верху, а сама несчастная внешность ее уже не оставляла ей выбора где находиться: у нее был такой вид, как будто она обречена везде, и я для нее был вовсе не жизнь, как мне показалось вначале, а лишь слабая, почти неощутимая надежда, которая для нее не должна была появиться, но вдруг появилась - так что никакого прошлого до этого не было; через минуту-другую она уже будет со мной; вода под ногами и под кроватью, простыни, как губка выжмут воду, когда мы на них ляжем, и влажное в складках белое платье на ней - это все что у нас теперь есть; запах земли и сырости и влажных корней и огромного сверху холодного камня - зародившись в них раз чувство любви сразу остановило все процессы вокруг, по крайней мере под камнем, чтобы ничто не могло нас друг от друга отвлечь - чувство гибели в воде под землей всегда будет сырым, настоящим, и она уже, значит, не сможет забыть... и я, значит, постоянно буду ей нужен так же, как и в начале, она и сама никогда не захочет, чтобы хоть что-то менялось.

Придет она или нет? - Конечно должна.

Она должна была придти, но несмотря на это не шла. Я не понимал почему ее нет. Мне вдруг показалось, что если ничего не должно измениться, а я уже оказался у себя без нее, то, стало быть, она и не может уже придти - любовь, при которой ничего не должно измениться, возникла до этого, так что быть может поэтому она не в силах придти - я не знал, что теперь думать и как понимать...

Я лежал и ждал, я не знал сколько уже было времени без нее и было ли оно - вокруг меня все так же ничего не менялось.

... я знал, что она конечно уже придти не должна никогда, и теперь это было так же очевидно, как и то, что она неизбежно придет в будущем, только будущее я чувствовал раньше. Значит мне нужно идти. Когда я тогда уходил: чем быстрее уйду - тем неизбежно быстрее и она будет со мной... Но вот, не пришла, и я собирался. Я все так же лежал лицом вверх (когда именно я лег после того как стал собираться, я не запомнил), но мне было интересно и важно, что же будет, если я к ней приду, могло быть теперь все что угодно и ради этого я должен был возвращаться.

... мы лежали вместе. И я ее не касался и она лежала молча. Может спала. Может забыла, что я тоже лежу. Я лежал на животе, нечаянно, но с желанием коснулся своим плечом ее плеча. Она вскочила в истерике и я краем глаза увидел, что она голая и что за это время слегка пожирнела. Если раньше была совсем худая, то сейчас поправилась, мне было интересно видеть ее пополневшей, без мокрого платья - она изменилась... или нет, теперь я мог увидеть что было в ней скрыто и теперь проявилось: с легким холеным жирком теперь чувствовалась жуткая самовлюбленность, которая, когда она была тощей почему-то не так ощущалась, у нее были нервные ягодицы, и она вскочила, потому что я коснулся ее. По-моему, меня ненавидит. Но может она даже не помнит меня, а помнит только что я ее коснулся и что это взбесило ее. Она оглянулась и я закрыл глаза, чтоб она не подумала, что я вижу ее голой. Да и зачем долго смотреть: моментального взгляда достаточно, чтобы все понять и почувствовать, я закрыл глаза и притворился спящим. Я почувствовал, как она оглянулась, но с закрытыми глазами я для нее не мог существовать - у нее не могло быть повода меня упрекнуть ни за то, что я увидел ее без одежды, ни за то, что я коснулся ее, ни за то, что я когда-то ушел. Я боялся ее разозлить еще больше. Она стала одеваться. Потом ушла из комнаты. Я скинул ноги с постели и сидя натянул брюки. Я оделся. Я надел на каждую ногу по три пары носков. Они были разного цвета. Снаружи было холодно и гулял ветер, и он нес с неба не дождь, а какую-то холодную морось, которая обдала мне лицо почти неощутимой, как бы маслянистой пылью, когда я еще раньше выбрался из-под камня и обошел его с другой стороны, чтобы проникнуть к ней; земля от влаги была черно-серая, но лужи нигде не блестели и темно-серый цвет под небом казалось окаменел, он был холодным и ботинки мне были чуть велики, чтобы было побольше носков. Я готовился уйти. Я не хотел уж очень сильно унижаться, тем более, что все равно все зависело от ее настроения, которое с наружи неизвестно, что могло изменить. Я пошел в коридор, чтоб одеться до конца и уйти. Она злилась, что я ухожу. Но если б я остался... она тоже бы злилась, что не мстит мне, выгоняя меня. В любом моем поступке она чувствовала посягательство на свою женскую гордость. Она злилась, что я ухожу в то время когда она сама не решила окончательно прогонять меня или нет. В коридоре сидели ее родители и молчали. Они теперь были не против меня и грустно молчали, потому что без меня у их дочки что-то случилось нехорошее с мозгом. Я сел между ними, чтобы надеть ботинки. Но вдруг вспомнил, что пришел в черных кожаных кроссовках и что надел кучу носков совершенно напрасно, я подумал, что мне будет неудобно и противно ходить с такой кучей носков, которые будут резинками жать ноги и сваливаться комьями на ступнях и мешать идти, и прежде чем уйти я стал снимать носки. Они плохо и трудно снимались и я старался их снять. Родители даже не задумывались, почему я раздеваюсь. Они все равно чувствовали что я ухожу. Она стояла безумно независимая напротив меня и родителей и курила.

- Что это? Кто, кто это? - сказала она презрительно скосив на меня глаза. Это означало, что она меня все-таки замечает.

- Я, по-моему, - ответил я.

Это "по-моему" ее взбесило, она увидела легкий упрек в свой адрес тогда как она вроде бы пошла мне навстречу.

- Не смей! - закричала она. - Вон, вон отсюда! Я тебя ненавижу! Ненавижу!

Я отошел к комнате (жилище было уже кое как восстановлено) и стал смотреть на нее. Родители молчали, опустив головы, и тут поняв, что теперь я уж точно уйду она села на стул и стала говорить:

- Я все это время работала, я уже много потратила сил, чтобы привыкнуть к новой жизни. Я занималась кормами для волнистых попугайчиков и металлическими прутьями, - (я тут почувствовал, что прутья и попугаи как-то связаны, возможно из прутьев делались клетки для попугаев, или, может быть, контейнеры для перевозки кормов), - а потом переключилась и на самих попугаев, это было непросто, но мне удалось, я уже вникла в это и стала в этом разбираться, очень много кормов и попугаев прошло через мои руки, все они были разные, и пока я нашла систему...

- Я думал, что ты пойдешь за мной, - сказал я, - я думал, что мне наоборот надо скорее уйти, чтобы ты скорее могла быть только со мной...

- Мне даже никто ничего не сказал, я просто не думала, я просто почему-то осталась одна, - сказала она, - а теперь я уже ничего не могу.

Я видел, что эта деятельность изменила ее, раз меня не было рядом, она с меня переключилась на что-то совершенно иное, и что это как-то изменило ее. Но для меня-то ничего не стоило начать снова и я не мог понять, что ж у нее за деятельность и как она не дает ей вернуться ко мне. Сейчас она казалась неполноценной, и это было не слабоумие, но в каждом движении сквозила бесполезность, которую сама она уже не могла знать и оценить. Она своим телом и голосом не попадала в предназначенные ей мгновения, которые теперь мимо нее неслись из будущего. Я не понимал, что это предчувствие... просто от этого ощущения мне было жалко ее, но в то же время я не знал, как с ней общаться дальше, и как будто это было теперь ни к чему. Такое ощущение от человека идет, когда он должен умереть без видимых на то причин.

Она сидела в полупрофиль, напряженно и внимательно скосив на меня глаза, глаза у нее от этого были большие и дальний от меня белком блестел на фоне окна, но когда она не двинув головой отвела глаза они не стали меньше, сперва мне показалось, что она все так же держит их напряженно раскрытыми, а потом я понял, что она совершенно спокойна и расслаблена и смотрит прямо перед собой как бы сквозь стену, и что глаза у нее просто вдруг стали большие, больше чем раньше, этому как будто способствовал утренний свет, идущий снаружи в узкое и длинное в земляной стене, словно бойница, окно на фоне которого она сейчас сидела, она как будто забыла меня и в то же время ей было хорошо, что она не одна. Я вдруг увидел, что глаза у нее на самом деле желтые с огромными толстыми прозрачными роговицами и мне это так нравилось, что я даже не мог задуматься, что же происходит и почему я не видел этого прежде, дальний глаз был на фоне окна и как линза вбирал в себя свет, мне ужасно нравились ее глаза, большие, как у кошки, особенно дальний, который и на фоне лица и на фоне окна, он неуловимо смыкал ее со светом и воздухом там. Ей тоже нравилось... нравился свет, что она сидит на свету, она улыбалась - у нее такой формы губы, кончиками теперь загибаются вверх. Мне показалось, что если она на меня посмотрит теперь, то уже не узнает, или я уже не смогу догадаться узнала она меня или нет - словно бы кошка (очень похожа), тигровая кошка сидит на животе, подвернув под себя передние лапы, и уши у нее как локаторы чувствуют каждый, даже самый неслышимый звук, так что теперь она гораздо спокойней меня и родителей, потому что несравнимо лучше слышит и видит чем мы, и лучше нас знает, что сейчас нет причин волноваться. Она так спокойна, что нельзя даже представить, что в этом и была сейчас ее главная перемена.

Я не знал пойдет ли она за мной или начнет вырываться, если я сам возьму ее на руки и понесу к себе. Возможно, она выпрыгнет из моих рук опять на стул, где ей сейчас так хорошо. Нет, вот сейчас лучше не трогать, лучше выбрать момент, а может ей все равно где находиться - кошки, - они независимы, но в любом случае в моей комнате надо теперь вычерпать воду - остатки потока уже не нужны. К тому же крохотная вероятность, что она все же придет, - уже абсолютный стимул полностью вычерпать воду... Или взять ее к себе прямо сейчас, но тогда она замочит лапы и убежит. Куда я ее пущу, если весь пол залит водой; чтобы не ошибиться на этот раз, мне хотелось получить от нее хоть какой-нибудь знак - как бы она сама предпочла, а то пойду, не взяв ее с собой, и опять все обернется непредвиденным. Но даже если она и хотела чего-то - угадать это было нельзя.

Родители ее все так же сидели и ждали ни на что не надеясь... боясь, хоть что-то сказать, внешне они были все так же обреченно спокойны, и если они даже заметили, что их дочь вдруг стала неотличима от кошки, то явно не смогли об этом подумать, так что понять было нельзя - смогли они это увидеть или нет; быть может они так устали он нее и от себя самих, что им было попросту все равно, вероятно это было не первое ее изменение и они уже не особо отличали одно от другого, или же просто чувствовали, что не понимают, что происходит; у них был отстраненный, усталый вид, они не смотрели на нас, боясь, что тем самым могут случайно вмешаться. .