Воронков Дмитрий

СТИХИ

ПТЕНЦЫ

Как птенцы из гнезда мы выпали,
ты не бойся прихода вечера -
под таким большими липами
нам с тобой опасаться нечего,

под такими густыми звездами...
Разве их не для нас рассыпали?
Мы не против гнезда, а просто, мы
из него ненарочно выпали.

Это только сначала кажется,
что без дома прожить нельзя никак,
что важней пропитанья кашица,
чем огромные звезды на небе.

Ты не бойся ни тьмы, ни холода,
будет день - и найдется пища нам,
мы еще пролетим над городом
на крыле, до небес возвышенном.

Пролетим еще, эка невидаль,
над Парижем, Нью-Йорком, Триполи
и над липой, откуда некогда
как птенцы из гнезда мы выпали.

СОЖАЛЕНИЕ

Вчера ему подать я не посмела руку,
почувствовав в груди неведомую власть,
мучительную страсть и сладостную муку...
Как жаль, что я вчера ему не отдалась.

Беда не в том, что нас судьба свела случайно,
теперь не различить - где жизнь, а где игра,
прошла всего лишь ночь... Увы, исчезла тайна.
Как жаль, что я ему не отдалась вчера.

Уж не вернется ночь, понятливая сводня,
зачем же было нам упрямиться тому,
что быть могло вчера, чему не быть сегодня...
Как жаль, что я вчера не отдалась ему.

Ему бы быть смелей, ему бы быть упрямей,
ему б сорвать с меня фисташковую шаль,
но поздно... Ах, зачем мы время потеряли?
И я ему вчера не отдалась. А жаль.

АНГЕЛЫ

Время надежд и утрат открывает кредит,
зреют плоды, набирается сил молодняк,
а за спиной надоедливый ангел твердит,
будто я грешен, и он меня бросит на днях.

Может, и грешен, но это пока ни при чем,
если пасется приплод на широком лугу,
мается ангел за левым и правым плечом,
цвета его я, увы, различить не могу.

Мается ангел - источник любви не иссяк,
плотно укрытый на случай морозов и вьюг -
плачущих ангелов непобедимый косяк
из-за спины вылетает куда-то на юг.

Из-под ладони я долго гляжу ему вслед,
больно от яркого света усталым глазам,
ангелов жалко - моих улетающих лет,
ангелов жалко - они не вернутся назад.

Сроки отлета, увы, назначают они,
как ни печально, я их удержать не смогу,
в месте разбега останется след от ступни,
детской ступни, на холодном, на первом снегу.

БАЛЛАДА ОБ УКРАДЕННОМ АПЕЛЬСИНЕ

На серых сопках вечный лед,
баржа набита апельсинами,
голодный северный народ
шныряет глазками осиными.

Им в апельсинах мало проку -
те привезли издалека,
аж, из далекого Марокко,
не для солдатского пайка.

Их продадут простым товаром
через портовый магазин,
а я беру его задаром,
душистый сладкий апельсин.

Ах, кабы темень иль туман!
Но серый свет грозит расплатой -
неразорвавшейся гранатой
оттягивает плод карман.

И я иду, напрягши челюсть,
с нелепо согнутой рукой.
Где ты, моя мужская смелость,
хваленый внутренний покой?

Я беззащитен и раним,
мне когти глаз вцепились в спину.
Я ухожу, за мной, как нимб,
волшебный запах апельсина.

На серых сопках вечный лед,
в моей ладони сладкий плод.
И я один, и он один -
без спросу взятый апельсин.

БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ

Я не горю ни ревностью, ни местью -
мы друг от друга в страшном далеке
летим, как рассыпаются созвездья,
взорвавшись в раскалившемся комке.

Я от тебя давно не жду ответа,
да и вопросов между нами нет,
мы разлетаемся почти быстрее света,
но оставляем неизменным свет.

Я здесь живу иным теплом согретый,
и ты звездой среди иных небесных стад,
все светишь мне таким же нежным светом,
как двадцать миллиардов лет назад.

БАЛЛАДА О СТАРОМ КЛАДБИЩЕ ra на bards.ru

Беспокоясь за нравственность, думая, как бы чем
не задеть целомудрия посторонних
я любил тебя здесь, на заброшенном кладбище,
где давно уже никого не хоронят.

Оголенные корни корявого тополя,
лет пятнадцать не слышали марша Шопена,
мы сюда неприметную тропку протопали,
превращая могилу в постель постепенно.

Это было не более предосудительно,
чем, с годами теряя желанье и силу,
исполнять назначенье воспроизводителей
постепенно постель превращая в могилу.

Было нам наплевать, что крестов понаставили,
полумесяцев, плит со звездою Давида,
мы здесь были, не чтобы читать эпитафии
и скорбеть не хотелось нам даже для вида.

Нам весь мир представлялся огромною спальнею,
и нелепым казался условностей панцирь,
мы легли, где стояли, а не специально
вычисляли, на ком бы еще отоспаться.

Отворялись зазывно скрипучие створки,
приглашая в оградки, на мягкие листья,
их стелили для нас безымянные Йорики,
извиняя презрение к рамкам приличия.

Ночью звезды давали достаточно света,
даже если вокруг было сыро и хмуро,
свод небес нам светил через кружево веток
словно жаркое тело сквозь сетку гипюра.

Ветер кроны ласкал, задевая легонько,
шепот листьев пугал бесшабашных паяцев,
и они стороной обходили покойников -
атеисты покойников тоже боятся.

Застилая рубашкой расползшийся холмик
под трухлявым крестом с полустертой табличкой,
я не думал, что гостеприимный покойник
возмутится картинкой живой неприличной.

Может, был он ханжою, а может, напротив
был, порою, не против побегать по бабам -
все равно, индивидуум, лишившийся плоти
должен быть снисходителен к плотским забавам.

Как ни странно, но именно здесь, на погосте
забывали мы боли, обиды и страхи,
мы, похоже, тут были желанные гости,
ибо нас не боялись бомжи и собаки.

Как нечасто в последствие нам доводилось
так отчаянно жить в половом отношеньи,
нам природа являла бесплатную милость,
как глоток коньяка перед петлей на шею.

Те безумные ночи среди обелисков
навсегда отгорожены жизнью иною,
только, все-таки жаль, что мы и были так близко,
а я так и не знаю, кто был подо мною.

Беспокоясь за нравственность, думая, как бы чем
не задеть целомудрия посторонних
я любил тебя на заброшенном кладбище,
где давно уже никого не хоронят.

В МЕТРО

С тобой заходили погреться мы
в метро, ослепляемы чувствами,
где люстры качались над рельсами,
и рельсы сгибались под люстрами,
и здесь нам, конечно, не Турция,
не Филиппины, не Греция,
но, пусть, у нас будет экскурсия,
и, если ты хочешь, лекция.

А рельсы сгибались под люстрами,
и люстры качались над рельсами,
на Площади Революции
экскурсовод с корейцами,
корейцы глядят на статую,
лепечут вразноголосицу,
а грозный матрос с гранатою
на них собирается броситься.

Под библиотекой имени
(крупнейшей в стране) Ленина
мы едем тобой, и ты меня
задела едва коленями,
и сверху не стало города,
а снизу его и не было -
мы были настолько молоды,
что даже не надо неба нам.

Мы не были ни умельцами,
ни так, как сегодня, шустрыми,
но люстры качались над рельсами,
и рельсы сгибались под люстрами,
когда заходили погреться мы
в метро, ослепляемы чувствами,
люстры качались над рельсами,
рельсы сгибались под люстрами.

ЛИСТОК

Вода не умеет обратно,
и движется только туда,
и кружатся желтые пятна
на черном овале пруда.

А как уж она в возмущеньи,
шумела, когда на исток
упал и поплыл по теченью
оборванный первый листок.

Зрачок его желтый и острый
смотрел, независим и свят,
спокойно ли братья и сестры
на ветках зеленые спят,

и в небо, но там из-за света
и взор застилающих слез,
не смог разглядеть он, как лето,
уже разрешило вопрос.

ВОСПОМИНАНЬЕ О ЛЮБВИ

Воспоминание о теле
куда страшней, чем о душе,
хотя и выцвели уже
изображения в пастели,
наброски же в карандаше
поблекли, стерлись, пожелтели.

Их аллергическую бледность
позолотила желтизна,
им нынче сделалась тесна
божественная бестелесность,
аллегорическая бедность
их летаргического сна.

Во сне болезненном и чутком,
о несвершившейся судьбе,
кровит, как ранка на губе,
саднит в душе как злая шутка -
непоправимо, сладко, жутко
воспоминанье о тебе.

Просчетом в прошлогодней смете
моей нескладной се ля ви,
железным привкусом в крови,
возвратным штампом на конверте,
страшнее памяти о смерти -
воспоминанье о любви.

* * *

"Любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем."
(А.С.Пушкин)

Любовь угасла, наш роман,
вошел в роман воспоминаний
главой, хранящей аромат
цветов и трав, примятых нами.

По счету - первая глава,
уже заглавием опасна,
читать - кружится голова,
хотя давно любовь угасла.

Любовь угасла, Ваш портрет
иконой в золотом окладе
сияет взглядами согрет,
отображаясь в каждом взгляде.

Подле нее сердец и лбов
разбито больше миллиона,
до слез намолена икона,
хоть и угасла в ней любовь.

Любовь ушла, ее мотив
в чужих полях гуляет вольно,
ни ревности не возмутив,
ни гнева - мне почти не больно,

за то, что братья разных рас
его поют, и каждый братец
мою нечаянную радость
любил по сорок тысяч раз.

Любовь угасла, но стихи,
как вина, крепче год от года
в них пыл страстей, разгул стихий
и гул прихода и отхода,

волны, притянутой к луне,
когда дрожит в лампаде масло,
я ощущаю - не вполне
в душе моей любовь угасла.

ГУБЫ

Что он Гекубе, что ему Гекуба?
На мягком кресле, смяв верблюжий плед,
я вспомнил о тебе, верней, как были мягки губы
в четырнадцать, нет, вру - в пятнадцать лет.

Иные были недоступны наслажденья,
сквозь блузку грудь сжимал я, в страсти груб,
и приникал к губам твоим, как шмель, и каждый день я
летел к тебе за данью мягких губ.

Я был горяч, и сгоряча запнулся
о грань застежек, тверд как хала-хуп
барьер запретов, и почти что до потери пульса
мы целовались не жалея губ.

Ты вышла замуж неприлично рано,
я, погрустив, остался в стороне,
но первых мягких губ твоих мучительная рана
еще не скоро зажила во мне.

В одну из зим столкнулись на бегу мы -
две половинки двух семейных пар.
Ты что-то говорила мне, а я смотрел на губы,
и как над ними поднимался пар.

Тобою овладеть хоть на снегу бы
тогда я мог, но путать не хотел,
воспоминание о том, как мягки были губы,
с совокупленьем искушенных тел.

Тебя сгубила бытовая драма,
слог заключенья выверен и скуп:
удар тупым предметом. С прежней жизнью эта травма,
несовместима. Доктор Соллогуб.

Тот доктор профессионально грубый,
по жизни деликатен был и добр,
он приникал к губам твоим, вдыхая воздух в губы,
и грудь сжимал вплоть до излома ребр.

Сто лет прошло, успели корни дуба
прорезать грунта двухметровый куб.
Я вспоминаю - в самом деле были ль эти губы?
И было ль что-то слаще этих губ?

МОСКОВСКИЙ ВЕТЕР

Ветер ветви склонял, обнажая у листьев изнанки,
как подол, задирал на упрямых деревьях листву,
створки ржавых дверей грохотали, как люками танки,
угрожающие покорить в одночасье Москву.

Мне знакомый синоптик сказал - это смена давленья,
от давленья, мол, бешеный ветер буянит всю ночь,
по секрету добавил, что сменится в ночь поколенье,
в отделенье родильное нынче отправили дочь.

И за это мы с ним посидели и выпили водки,
и хотя разговор он оставить просил тет-а-тет,
что скрывать от друзей, ведь с синоптиком мы одногодки,
значит, как ни печально, я тоже почти уже дед.

Нынче птицы молчат, я забыл уже, как они пели,
это было давно и не здесь, а теперь до зари,
ветер будет качать фонари, как детей в колыбели,
словно детские люльки качать над Москвой фонари.

Я забыл то, что мне непременно запомнить хотелось,
цвет, и голоса звук, неразборчивый издалека,
и живое тепло беззащитного детского тела,
терпкий запах пеленок и приторный вкус молока.

А теперь и в Москве никуда нам не скрыться от ветра,
обещали унять его многие, да не смогли,
разве что на участке кладбищенском два на полметра,
под деревьями, ветром склоняемыми до земли.

Но по этой причине слезой щи не стану солить я,
что тут сделаешь, если, расколотая пополам,
рвется к нам вечно неутоленная тяга соитья,
листьев к ветру, и ветра к прикрытым листвою стволам.

Он их гладил, уламывал, звал полежать на Полянке,
в Теплом Стане их брал на излом и бросал на траву,
ветер ветви склонял, обнажая у листьев изнанки,
как подол, задирая на кронах деревьев листву.

* * *

Пред вечностью сердцем не дрогнув,
последнюю птицу из рук
вдруг выпустил пьяный фотограф
бюро ритуальных услуг.

Она, обезумев от воли,
едва миновав провода,
летит, забывая о боли,
не зная вражды и стыда.

Листва, золоченая пылью,
колышется где-то внизу,
в зените купаются крылья
младенцами в медном тазу.

На небо отправив посланье,
уходит фотограф с заданья,
хрустальный зрачок завинтив,
чтоб блик не попал в объектив.

ЖАРКАЯ НОЧЬ

Я зря на жару разозлился,
когда находился вовне,
я, кажется, с ней уже слился
в бредовой горячке, во сне.

Теперь уж не кажется важным
томленье ушедшего дня,
упругим, горячим и влажным
погода ласкает меня.

Кромешным, упругим и скользким
погода меня обняла
неважно теперь уже скольким
деленьям уступит шкала.

Погода не шлюха, не дура,
а немеркантильная блядь,
нормальная температура,
моя - тридцать восемь и пять.

ГАЛАТЕЯ

В тихом зале музея, искусства священного храма,
где я не был, наверное, лет приблизительно сто,
позабыв, как прохладен ланит ее розовый мрамор,
обнимал изваянье, не знаю, надеясь на что.

Как я мог ожидать, чтоб она в одночасье воскресла,
сразу всех и ничья Галатея, подруга, жена?
Затекли за три тысячелетья лодыжки и чресла,
неуместно открыта, не вовремя обнажена.

Безответна, печальна и напрочь чужда вожделений,
как ее ни ласкай, ни целуй, ни пытай, ни потей,
не способна она разомкнуть ледяные колени,
ни для страсти горячечной, ни для рожденья детей.

За музейными стенами стаи сговорчивых женщин,
толпы тонких, высоких и полных живого огня,
увидав эту сцену, сочли бы меня сумасшедшим,
но в музеи не ходят они, и не видят меня.

Ощущая родосского мрамора твердь под руками,
я и сам идиотом себя обзывал в тот момент -
я и сам слишком многих ваял и заковывал в камень,
возводил на высокий, холодный, пустой постамент.

В тихом зале музея искусства священные выси
опускаются вниз, останавливая времена,
что угодно с ней можно - обнять, обласкать или высечь,
но уж высечена, словно искра из камня, она.

Спит охранник у входа, в его расписанье по штату
не записаны ни вдохновенье, ни горечь, ни страсть,
он спокоен за строй незабвенных возлюбленных статуй,
их, похоже, никто вовсе не собирается красть.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ НОРМЫ ДЖИН

Вот теперь уж, навсегда -
ни ответа, ни звоночка.
Точно ль были эти ночки?
Уж никто не скажет - да.
Одинокая звезда
покатилась и погасла.
Наконец все стало ясно,
и теперь уж, навсегда.

Был настолько взгляд ничей,
что не велся счет изменам,
цвет не важен джентльменам -
лишь бы был погорячей.
Под сухой как вобла джин
сто таблеток родедорма -
вот теперь-то, вроде, норма.
Спи спокойно, Норма Джин.

Никакой всесильный джин
не восполнит нам потерю -
не увидим крошку Мэри
и с Элин не полежим.
Страшный сон ревнивых жен,
знак любви счастливцев гробит -
умирает братец Роберт,
умирает братец Джон.

Не последняя беда,
что как джинсы рвутся годы.
Ты не вырвешься из моды,
но теперь уж навсегда
никогда в объемы джинсов
пленительные формы
не уместятся у Нормы.
Нету форм у Нормы Джин.

Спи, любимая, а я
почитаю, баю-баю,
твоя книга голубая
и зеленая - твоя.
Из алмазоносных глин
сотворю другое чудо,
скоро я тебя забуду,
Норма Бейкер Мэрилин.

ИММИГРАНТКА

А тебя так волнуют виды
на заморский на урожай:
- Может, выйти?
- Конечно, выйди.
- Может, выехать?
- Выезжай.

То ль купаться в блаженной неге,
то ль коней на скаку ковать,
только в нашей грязи и снеге
только так можно тосковать.

У других подлинней, погуще
и потолще в чужих руках -
заплутаешься в райских кущах,
как запуталась здесь в долгах.

Там ты гордость великороссов
замешаешь в чужой крови.
Есть ответы, и нет вопросов,
есть советы, да нет любви.

И поэтому без обиды
говорю я, как мне не жаль:
Хочешь выйти - конечно выйди.
Хочешь выехать - выезжай.

Что поделать, раз мы такие:
коль не насмерть, так наповал.
А случается ностальгия,
так по странам, где не бывал.

Здесь, когда наступает вечер,
экономят, не жгут огней,
не узнают о нашей встрече,
но и вспомнишь ли ты о ней,

там, где нету веселой тайны,
и понятия нет греха?
Не проявлены, неприкаянны,
ни страдания, ни стиха.

Мысль ясна, как звезда Давида,
занесенная на скрижаль:
ничего у нас здесь не выйдет,
а, поэтому, уезжай.

* * * ra на bards.ru

Когда разжегся в лоне жар земной
и щедрость нерастраченного пыла,
когда это тело полюбила,
вас, сожаленью, не было со мной.

Свет вожделенья загорался, гас,
и плоть томил тягучий сладкий морок.
Их человек, наверно, было сорок,
и было все, за исключеньем вас.

Мне помогал эффект закрытых глаз.
Когда пропитан воздух сладким ядом,
неважно, с кем и почему мы рядом.
Закрыв глаза, я думала о вас.

Вы были первым. Не моя вина,
что вы не стали, скажем, двадцать пятым,
Открыв вино, пленившись ароматом,
вы вкуса не изведали вина.

Та девочка холодною весной,
была, как ранняя весна, неспела.
Я много позже полюбила тело,
вас в это время не было со мной.

Когда душа запела плотский гимн,
мы, к сожаленью, жили с вами розно.
Я отдала б вам все, и жаль, что поздно -
все без остатка отдано другим.

Вы не соперник им. В теченье лет
их растворились имена и лица,
к ним ревновать бессмысленно и злиться.
Их больше нет. Но жизни тоже нет.

Померкли искры радости земной,
простой любви, горячей и телесной,
ах, время - с ним тягаться бесполезно.
Вас, к сожаленью не было со мной.

Я сорок тысяч вызвал бы на бой
и победил бы в этой битве честной.
Но время... С ним тягаться бесполезно.
Меня в то время не было с тобой.

СОЛНЕЧНЫЙ УДАР

Дурманит, манит, дух лесной
и голову кружит,
туманит, тянет, тяжкий зной,
а желтый шмель жужжит,

он собирает свой нектар,
в поля несет пыльцу.
Сухой соломинкой не та
проводит по лицу.

В тягучем сладостном бреду,
в полуденной жаре,
мы тонем ложкою в меду,
букашкой в янтаре.

И от чужих и нежных рук
вдруг закачался лес,
и миг остановился вдруг,
и мир вокруг исчез.

КЛИМАТ

Жара стояла больше месяца,
мне надоело ждать, когда ж
шальное лето перебесится,
и ты себе меня отдашь.

Обрыдло ссориться да гавкаться,
страдать и обижаться зря
зачем в последних числах августа
и в первых числах сентября?

Попробовал бы сам разок
не быть несдержанной такой -
ночами обещают заморозок,
а днем прохладу и покой.

Как до Пекина или Плимута
нам до весны в который раз.
Увы, особенности климата
теперь влияют и на нас.

КОМЕТА ГАЛЛЕЯ

Когда мне казался весь мир одинаков,
бесплотный, бесплодный, безродный, ничей,
Господь направлял меня с помощью знаков -
комет и каких-то зеленых лучей.

Я был преисполнен энергией злобы,
но если б в сердцах я не бросил весло,
то разве меня бы сюда занесло бы?
Меня в этот город бы не занесло.

По тому пути, как ты не свети,
а ведь мог пройти мимо я.
Не обнять тебя, не понять тебя,
не узнать тебя, любимая.

К земле приближалась комета Галлея,
в свободной среде притягательных тел
ее обнаружил в космической мгле я,
небесное тело ее разглядел.

Мне было тогда не до денег и славы,
была до звезды мне и верность, и честь,
ведь если б тогда она мимо прошла бы,
мы б встретились лет через семьдесят шесть.

Я был веселее, моложе, наглее,
от страха отважен, от злости живуч,
однако, когда б не комета Галлея,
когда б не зеленый божественный луч,

то мимо затерянных в космосе станций
промчался бы поезд мой, неумолим,
ты яркой звездою могла бы остаться,
но так и не встреченным счастьем моим.

Милая моя, звездочка моя,
светлая моя самая,
яркая моя, жаркая моя,
нежная моя, душа моя.

Сашеньке

Все реже тешит сладость лет нас,
все больше горечь в каждом годе -
взрослеют дети незаметно,
и незаметно жизнь уходит.

И им неведомо пока что
зачем живу я, что я, где я,
откуда горечь в годе каждом,
и абсолютная идея

им не выламывает руки,
они не ведают напасти,
что нету сласти слаще муки,
и нету мук страшнее страсти.

В пространстве темном и жестоком,
зачем-то хочется немного,
хоть иногда, хоть ненароком,
случайно быть подобным Богу.

Н.Гейко

Я умею, так сказать, эквивалентно
под гитару песни петь и под гармошку,
ох, и пьяным что-то было это лето,
ну, никак не выходило понемножку.

Мы гуляли то в тумане, то в угаре,
что одно другого вовсе не полезней,
но зато нас совершенно не пугали,
так сказать, неизлечимые болезни.

нас будил веселый запах лесопилки,
той, где на дрова распиливали бревна,
мы тогда еще стояли на развилке,
во хмелю, но не покачиваясь, ровно.

Мы творили, или просто мы дурили,
но чертям в загробном мире было тошно,
мы цветы кому ни попадя дарили,
а кому дарили, и не помню точно.

Мы и души в те года отдать могли бы,
если б вовремя, увы, не протрезвились,
а девчонкам нашим часто снились рыбы,
и не зря, по-видимому, рыбы снились.

НЕДОПИСАННЫЕ СТИХИ

Не раскаиваясь, заметим,
как нетребовательны, тихи
и сродни нерожденным детям
недописанные стихи.

Приласкал бы, да вышли сроки
передержанных чувств и слов,
и торчат, словно перья, строки
из подушек забытых снов.

И однажды во время оно,
неожиданно, всуе, враз,
прорастают вдруг эмбрионы
недоразвитой парой фраз.

Но звучит шепотка не громче
их зародышевый сигнал -
если начал, изволь закончить.
Или лучше б не начинал.

КАЮЩАЯСЯ МАГДАЛИНА

Разве можно с этим телом
вознестись или не пасть?
Не отмоешь в небе белом
ты каштановую масть.

Но застывши вверх глазами,
непорочностью страша,
все же грезит небесами
небезгрешная душа.

ЗАБВЕНЬЕ

Как музыка, коснувшаяся края
сознанья, притворившаяся вдруг
молитвой по утерянному раю,
сокровищем, упущенном из рук,
святым, но позабытым откровеньем -
так режет сердце сталью полосной
мучительное сладкое забвенье
о том, что было. Было ль? И со мной?

От боли бесполезные длинноты
рождаются в блудливой маете,
и в голове назойливые ноты
все крутятся, а все, увы, не те,
не те, а те, чьим сочетаньем мучим,
ссыхается усталый мозжечок,
смущают дам сомнительным созвучьем.
Они вздыхают - спекся мужичок.

И все же я, упорствуя отважно,
на склоне спотыкаясь и скользя,
вхожу в родник, куда не входят дважды,
куда однажды-то войти почти нельзя,
где не чиста уже, и не упруга,
и вообще, не та уже вода.
Как скоро забываем мы друг друга,
как будто и не знали никогда.

ПОДАРОК КРИШНЫ

Как плод недозрелый, неспелый
в ладошку впечатался, влип,
больной, неестественно белый,
пластмассовый кукольный лик.

Подарок лукавого Кришны,
оскоминный, вязкий ранет,
и запах, коричный, горчичный,
растенья, которого нет.

Бесенок задорный и шустрый,
дай, думает, брошу на них
предмет для недобрых предчувствий,
предзнаменований дурных.

По обледенелому краю
слетает, на склоне скользя,
подхватываю, подбираю,
а брать бы не надо, нельзя.

Но скорбно и отрешенно
выглядывает сквозь кольцо
коричневого капюшона
монашеское лицо.

Ни дерева рядом, ни крыши,
Дюймовочка на цветке
под хохот веселого Кришны,
как голая кукла в руке.

Обнажена непристойно,
без признаков половых,
безмолвна - ни вздоха, ни стона,
как всадник без головы.

Оплодотворенная кукла,
была не мертва, ни жива,
потрескалась и распухла
и лопнула мимо шва.

Не рая нам - пота и хлеба,
и лону бы быть налиту,
ах, как бы то яблоко с неба
ловили бы мы на лету.

Но сверху летит, как ни встань я,
какую не выдумай блажь,
не яблоко с древа познанья -
пластмассовый белый муляж.

Л.Ваксману

Давай еще побудем на свободе,
пока еще судья дает отсрочку,
не ловит, не хватает, не уводит
в глухую, как Бетховен, одиночку,

пока полоску алую, как знамя,
волхвы толкуют к ветреной погоде,
и ангелы приходят не за нами,
давай, еще побудем на свободе.

Во поле, во саду ли, в огороде,
пока хватает времени и места,
давай, еще побудем на свободе
в беспечном ожидании ареста,

туда, где, говорят, нам
будет слаще в заботе об обеде и приплоде,
нас, слава Богу, силою не тащат.
Давай, еще побудем на свободе.

Давай, еще побудем на свободе
последние горячечные ночки,
пока еще блестят на небосводе
далекие загадочные точки.

Пока мы не общественно опасны,
не слишком много зла приносим людям,
в краю, где наши помыслы прекрасны,
давай, с тобой побудем на свободе.

ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН

Что было б со мною, не плюнь я,
не отворожи, не забудь,
тревожные сны полнолунья
и млечный дурманящий путь,

все то, что так сладко болело,
и что, слава Богу, отверг?
Вздохну, оглянувшись налево,
и вздрогну, взглянувши наверх.

Где остро заточенный месяц,
как нож, прорезая туман,
выходит, исполненный мести,
и гонит людей по домам.

Вот что-то в сенях зашуршало -
кого там несет, кто такой?
Под сердце вонзается жало,
на сердце дрожит непокой.

А месяц опасную бритву,
занес над моей головой,
зовет на неравную битву,
откуда не выйдешь живой.

И хочется, спратавшись, плакать.
Коль хочется - прячься и плачь.
Луна терпеливая плаха,
а месяц умелый палач.

Припомнить молитву? О чем там?
А месяц в окно заглянул -
ты верил не в Бога, не в черта,
а в полную прежде Луну.

Стоять под дрожащей лампадкой
бессмысленно - Бог ни при чем.
И холод под левой лопаткой,
и месяц над левым плечом.

ФОТОГРАФ

Сними меня, фотограф, на белоснежном фоне
и попроси наивно, чтоб улыбнулась я,
вот вылетает птичка из-под твоей ладони
и улетает,
        улетает в дальние края.

Сними меня, фотограф. Пусть вылетают птицы
из-под твоей искусной и ласковой руки.
Пока не село солнце, им надо опуститься
на берегу,
        на берегу оранжевой реки.

Сними меня, фотограф, ведь снимки, не старея,
живут, как эти птицы, над вечною рекой.
Сними меня фотограф, сними меня скорее!
Хочу тебе,
        хочу тебе запомниться такой.

В воде объединились аквамарин и охра,
и прижимает губы к коралловой трубе
абориген игривый. Сними меня, фотограф.
Я так хочу,
        я так хочу запомниться тебе.

МЕЗОЗОЙ

Ты у окошка, ты глядишь, как
сугробы насмерть замели
наш допотопный городишко,
заброшенный на край земли.

Снег, словно сон, слетает с неба,
шуршит, бормочет, как в бреду,
высокое посланье снега
доисторическому льду.

Здесь ископаемые виды
замерзли, выпучив глаза,
и на щеке твоей обиды
застыла светлая слеза:

- Ах, если бы случилось чудо,
и можно было наяву
хоть в Екатеринбург отсюда,
а лучше сразу же в Москву!

Не плачь, мой друг. Назло соседям,
скупым, как прошлогодний снег,
мы обязательно уедем,
но здесь останемся навек,

и будет вечно это заметь
тревожить души и сердца.
Снег будет дорог нам, как память,
снег без начала и конца.

Нам много выпало с тобою
здесь жарких ласк и сладких нег,
нас было в городе лишь двое -
лишь я да ты, да снег, да снег...

Сыщу чернил густых и синих
и непременно сберегу
доисторический осинник
на мезозойском берегу.

* * *

Вот слева сквозь грязную вату
небес из-за края окна
выглядывает воровато
оранжевая луна.

Нечаянно вызнав про эту
постельную тайную чушь,
когда-то живая планета
уходит, не высказав чувств.

Под кружевом облачной шали
когда-то, когда-то - давно
живые вулканы дышали
и жар извергали на дно

живого и теплого моря,
наверх извергало пары,
оно до вселенского мора,
кипело оно до поры.

Луна намекает - пора бы
покинуть потерянный рай,
луна уползает за правый
окошка немытого край

* * *

Источает мой младенец
непосредственно и мило
запах свежих полотенец
и фиалкового мыла,

черепаховых гребенок,
баблгума и попкорна -
непослушна, как ребенок,
и, как женщина, покорна

и тиха, и безответна.
К сожалению, не вечен,
я укрыть ее от ветра
не могу, поскольку нечем -

лишь рассказами о флоте,
обещаньями о брате,
лишь покровом теплой плоти
целомудренных объятий.

Мы в объятьях забываем,
как я слаб и как я жалок,
неизменно овеваем
свежим запахом фиалок,

как мне страшно, как мне стыдно,
как бедна моя квартира.
Защищает четверть мира
мой младенец беззащитный.

КОНЕЦ ФИЛЬМА (из Чейки)

Пустые скамейки намокли, ослепли,
стоим на перроне пустого вокзала,
не слышно за кадром бессмысленных реплик -
сырая погода прохожих слизала.

Пустого фонтана зеленое донце
слой желтой листвы, как периною, выстлал,
в него из тумана спускается солнце,
и, как на перину, ложится на листья.

Пустые скамейки намокли, ослепли,
змея киноленты свернулась, не сердится,
будто из воска сердца наши слеплены -
нет смысла беречь беззащитное сердце.

Хочу, чтобы ты меня вдруг разлюбила.
Наверное, это для нас слишком сильно,
сильней твоей веры, сильней моей силы.
Вот титры. Мы вырезаны из фильма.

ДОМИНО (из Чейки)

Игра в перекладыванье камней -
уста прикладывают к устам,
лицо к лицу, тебя ко мне,
здесь нужно то, что годилось там,
на лапках блестящие метки,
и бьемся мы в собственной клетке.

Игра называется домино -
по пятницам мы ходим в кино,
а в ресторан в субботу,
по воскресеньям ходим к реке,
рука прикладывается к руке,
завтра с утра на работу.

День за днем - такова игра.
- Где ты был целый день вчера?
- Куда положила, там и ищи.
- У старшего юношеские прыщи.
И этой игрой мы обречены
на годы коммунальной войны.

Та же игра, да другой интерес,
ты перекладываешь компресс,
чья голова больная
нынче уже не зная.
Играем, кто выдержит доле
жизни совместной боли.

Игра в перекладывание костей
в плоские ящики вглубь земли,
наши дети давно подросли,
дети играют в своих детей.
А мы другой эпизод игры,
им неведомый до поры.

НОЯБРЬ (из Чейки) mp3

Вот и пришел ноябрь. Осень открыла раны
воспоминаний. Грязь, слякоть, дожди и стынь
тянут бесцельно вдаль скучные караваны
памяти нежилой, словно пески пустынь.

В аукционный зал может войти любой.
Вот и пришел ноябрь. Он занимает сцену,
бьет молотком дождя и продает любовь.
Купит ее любой, кто назначает цену.

Вот и пришел ноябрь. Гонит меня из Дейвиц,
гонит меня к тебе, но не пускает в Брно.
Я уезжаю в ночь поездом номер девять,
и на меня ноябрь молча глядит в окно.

Вот и пришел ноябрь. Ты мне не пишешь. Что ж ты?
Я разучусь читать и на твою беду
оборотнем в лесах возле села Радгоште
сделаюсь и зимой снова к тебе приду.

ПРОГУЛКА В ДОЖДЬ (из Чейки) mp3

Дождь, тротуара блестящая ртуть
брызжет, слепит, проливаясь под ноги.
Пишешь - одна ты не можешь заснуть,
пишешь - зачем же мы так одиноки?

Я уж не знаю, чья это вина -
я не один. Мне, наверное, лучше,
рядом другая, я и она
вместе обходим сторонкою лужи.

Мы сторонимся всего, что беду
может накликать, всего, что нас тронет,
тонем во лжи, словно ложка в меду
медленно-медленно тонет и тонет.

ХОДИКИ

Эта комната тихая-тихая,
чем-то очень похожа на ту,
ту, где ходики тикали, тикали,
на секунды деля темноту.

Оттого, что секунда украдена,
неизбывно сладка и горька,
стынет время на дикой окраине,
нет ни оклика, ни огонька.

Оттого, что прокурены легкие,
несмотря на закрытый засов,
прочь уходит дыхание легкое
с неизбежностью, хода часов.

ТРИ ТАНКИСТА

В могучем стремительном танке
душою изыскан и чист
слагает японские танки
молоденький русский танкист.

Зовут его Гладышев Коля,
и служит он на Халкин-Голе,
но нравится Коле, и все,
японский писатель Бассе.

Он утром побьет самурая,
а вечером, страстью сгорая,
слагает, легки и тихи,
любимой девчонке стихи.

Два друга у Коли, два брата -
Архангельский и Пастухов,
но не понимают ребята
прекрасных японских стихов.

Один все читает, холера,
на каждом привале Бодлера,
в поэзии танку другой
ни в зуб, понимаешь, ногой.
Ему, мол, милее Маршак!
Чего понимал бы, ишак.

И спорют они меж собою,
но только до первого боя,
когда устремляется наш
вперед боевой экипаж!

И так продолжается служба,
и крепнет солдатская дружба.
Ведь дело же не в языке -
в умелой солдатской руке.

* * *

Мне кажется, что жить я буду долго,
пока уже совсем не надоест.
В предчувствии желанного итога
покину опостылевший подъезд,

и охая, вздыхая без привычки,
ругая застарелый ревматизм,
дойду до остановки электрички,
решившись навсегда уехать из

сиянья опостылевшего лета
в осеннюю загадочную тень.
Наверно, я не стану брать билета -
никто меня не тронет в этот день.

Мне направленье луч покажет косо,
как острый угол стрелки часовой
на долгую извилистую косу
безвестного притока Чусовой,

где некогда, не знающего родин,
меня восторгом красочным сломил
и показался мудр и плодороден
открывшийся душе свободный мир.

В тени того гранитного обрыва,
забывшись, успокоится душа
под всхлипыванья плещущейся рыбы
и горестные вздохи камыша.

* * *

Иду к тебе. Иду неторопливо,
пока вокруг мычание бычков
в стадах звучит, и виноград, и слива,
и запах придорожных кабачков,

и сладкий сон в гостиничной постели,
и склоны, что невидимы отсель,
и так еще, так далеко до цели,
что непонятно, есть ли эта цель,

где в горы превращаются долины,
и на скале не вызревает плод,
где, говорят, случаются лавины,
но, к счастью, не встречается болот,

где пропасть на испуганную птицу
открыла зачарованную пасть,
откуда невозможно возвратиться,
но можно улететь или упасть,

где сколы скал, немыслимая груда
среди дороги встала на виду,
где ты не ждешь, где ты не веришь в чудо,
где я иду, иду к тебе, уже иду.

МОЦАРТ

В небе Вены тень вервольфа
скрыла край печной трубы.
Испугался мальчик Вольфанг
злого голоса трубы.

Не пугайся, слава Богу,
это ангел, а не бес.
Моцарт, Моцарт, а слабо ли
достучаться до небес?

Моцарт, Моцарт, к буре, что ли,
предрекая ли войну,
тучек шелковые шторы
занавесили луну?

Словно зеркало в жилище
смертной скорби и беды.
За окном темно, и нище
там в отсутствие звезды.

Лишь холодный серый отсвет
пробивается с небес.
Ничего не видит Моцарт -
сочиняет, знай, себе.

То без повода смеется,
то рыдает без беды.
Из какой черпает Моцарт
вдохновение среды?

То за скрипочку возьмется,
то потянется к трубе,
ничего не видит Моцарт,
сочиняет, знай, себе.

Нет причины для эмоций,
нет источника идей.
Знай себе кропает Моцарт,
сочиняет Амадей.

ГАМЛЕТ

Прощай, прощай и помни обо мне...
Я только дух, лишенный благодати,
уже сгораю в адовом огне,
который людям видится в закате.

Прощай, прощай... И если ты любил,
или тебе, хотя б, казалось это,
не трать напрасно времени и сил
на поиски утраченного света.

Прощай, прощай... Не приведи Господь
меня обидеть словом или вздохом -
я только дух, освободивший плоть
от мук вины перед людьми и Богом.

Прощай, прощай... Я буду на стене,
не слушайся советам караула -
я только память, я себя вернула
тебе. Прощай и помни обо мне.

ДВЕ ГИТАРЫ

Итак, есть две гитары у меня,
как в том романсе, что из Аполлона,
одной пристали струны из капрона,
другой - из стали. Струнами звеня,
мои гитары звали на коня
кого-то (тех уж нет), иных, маня,
влекли под сень платана и Платона
во мраке ночи и при свете дня.

Пока гудит усталая струна
звучанием последнего аккорда,
Хотя рука от струн отстранена
уже, душа еще остранена,
ей в одночасье сладко, больно, гордо
и одиноко. Запечатлена
провиденьями Бога или черта
не ведает сомнения она:
так музыка свергается одна,
и вглубь и ввысь, до неба или дна
за край душеспасительного борта.

Не надо останавливать момент
восторгов шумный аккомпанемент
излишен наблюдением наружным
и по сему мне кажется ненужным.

Не нужно микрофонов и кассет,
нечетких фотографий из газет
струне не нужно вплоть до некролога
(она у нас такая недотрога).

С капроновою ленточкой в косе,
а может быть она совсем другая:
с капроновою лескою в руке,
в руке коса, но более тугая,
и на стальной точеной полосе,
как рябь на опостылевшей реке,
как мелкий дождь на взлетной полосе,

блестит роса. Кровавая заря
уж занялась. Не видит и не слышит
ее никто. Она уже не дышит,
и нечего приглядываться зря -
она придет сама, покой даря,
и по душе стальным пером попишет.

В ТАКСИ

Дождь за стеклом. Ты ведешь себя так,
будто непереносима обида,
а любопытный водитель-чудак
смотрится в зеркало заднего вида.

Мчатся машины, гудками трубя,
смотрит шефер, как ужасно несмело
за плечи я обнимаю тебя.
Сердце стучит. И рука занемела.

- Лучше смотри на дорогу, чудак!
Трепетный жар ощущаю под платьем...
Черт с ним, с водителем, пусть будет так,
пусть поглядит - мы ему не заплатим.

Бедный водитель не знает пока,
что за любовь заплатить невозможно,
даже когда беспредельно богат...
- Лучше машину веди осторожно!

Дождь за стеклом. До поры подождем,
и бескорыстно друг другу услужим,
той, когда бросит он нас под дождем,
мстительно грязью обрызгав из лужи.

Будет кричать, что бензин дорогой,
и говорить, что не ездят без денег...
Черт с ним, с шофером, он нас не заденет,
сам виноват. - Извини, дорогой...

ОТНОШЕНИЯ

Мы с тобой относимся друг к другу
словно листья к берегу водой
донной, черной, ключевой, упругой,
на стремнинах жуткой и седой.

Мы с тобой относимся постольку
лишь, поскольку нынче влюблены,
я - в свою загадочную польку,
ты - в своих защитников страны.

Мы с тобой относимся ветрами
в сторону полуночных огней,
говорящих нам в оконной раме
не о нас - о нем или о ней.

Мы с тобой относимся по кругу
к той струе, что названа судьбой,
мы тепло относимся друг к другу,
рядом мы относимся с тобой.

ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ПЕСНЯ

Ни у кого ничего не украли мы
и никому ничего не должны,
только любовь захватила окраины,
нашей нелюбвеобильной страны.

Лучше вином бы хотел нализаться я,
жаль, что не вышли призыва срока,
и начинается мобилизация
всех от шестнадцати до сорока.

Давит сапог, гимнастерка застирана...
Если в атаке меня не сомнут,
соображу куда мне дезертировать,
где затеряться на пару минут.

Где не боялся бы остановиться я
и оглянуться на скользком пути...
Чувства рождаются только в провинции,
там им просторнее, как ни крути.

ПРОЩАНИЕ

Обижаться нам поздно,
расставаться нам рано,
мы идем мимо поезда
около ресторана.

Нам не нужен носильщик:
знак пророчества вещий,
нетяжелый, но сильный -
вот и все наши вещи.

Потому в разговоре
мы не ставили точки,
будут счастье и горе,
только поодиночке.

И уже за Казанью
ты вздохнешь в облегченьи -
я твое наказанье,
ты мое огорченье.

Потому-то мы немы,
потому-то мы глухи,
потому-то нам небо
и прощает разлуки.

Рядом машут и плачут,
обнимаются туго,
мы прощаемся, значит,
мы прощаем друг друга.

* * *

Другие в любви счастливее, что ж,
должно быть, они смелее, чем мы.
Я знаю - ты для меня бережешь
свою любовь, что страшнее чумы.

Она бредет, бубенцом звеня,
морит людей и изводит скот,
твоя любовь, что страшнее огня
сухих болот в високосный год.

Она меня не заденет впредь -
не ко двору, да и не по плечу.
Я так хотел в том огне сгореть,
что нынче уже ничего не хочу.

Пускай она нынче бросает в дрожь
других, и другие волнует умы -
другие в любви счастливее. Что ж,
должно быть, они и смелее, чем мы.

ГОЛУБЯТНЯ

Ее отыскать удается не без
труда, а увидеть - удача,
последнюю птицу на грани небес,
достойную песни и плача.

Отсюда не слышно шуршания крыл,
но кто-то за три километра
окно голубой голубятни открыл
и мерзнет на крыше от ветра.

Он думает, будто она наверху,
и взор поднимает в восторге.
Я больше его повидал на веку
и знаю - она на востоке.

Я очень легко бы его опроверг
и жить научил бы иначе.
Увы, он не слышит, он смотрит наверх,
где птица летает и плачет.

МОНОЛОГ СЕКС-БОМБЫ

Мы, вообще-то, тихие -
лежим себе да лежим,
но если внутри затикает,
ложись - боевой режим.

Неопытным аппаратиком,
уже не залезешь внутрь,
и если неаккуратно, так
назад уж не повернуть.

Кто был боевым, напористым,
кричит: поломала жизнь!
Не можешь всерьез саперствовать,
подальше от нас держись.

Во-первых, не надо трогать им
от скуки нас, во-вторых,
не только, мы их уродуем -
и нас убивает взрыв.

Памяти Е.Клячкина

Звучит назойливый мотив,
не свой и не чужой -
ты можешь выйти, ощутив
бессмертною душой,
что, вправду, как ни странно нам,
она на свете есть.
Ты слишком был ненужным там,
чтоб быть ненужным здесь.

А выжить там - не по летам,
и здесь-то вышел весь,
и здесь-то был - ни здесь, ни там,
и там - ни там, ни здесь.

Бредет бессмысленная месть
за счастьем по пятам,
ты слишком был счастливым здесь,
чтоб быть счастливей там,
ты знал: тебя не предадут,
не смогут позабыть,
ты слишком был любимым здесь,
чтоб там любимей быть.

Нет никого: далече те,
иных и вовсе нет,
все растворились в высоте,
а также, в глубине,
несет зеленая волна
забвенье и покой.
Какой уж был ты, навсегда
останешься такой.

ДАР

Моей любимой от щедрот
Бог подарил, что только мог:
как вишня, алый, сладкий рот
и мягкий бархат нежных щек,
разлив волос - бесценный дар,
излом бровей, что тоньше спиц,
прекрасных глаз полночный жар,
прикрытый тайною ресниц.

Ушка пленительный овал
и шеи шелковый изгиб,
плечам любимой свежесть дал
и аромат весенних лип,
дал силу нежных теплых рук,
грудь тяжела и высока,
пушком покрытая вокруг
такого нежного соска.

Спины упругая волна
и ягодиц упрямый взлет,
округлость бедер, пелена,
и ног желанный переплет,
где самый сладкий в мире плен
для резвых и недетских игр,
тугие яблоки колен,
сухая страсть точеных икр.

Но мне, увы, не довелось
владеть всем тем, что дал ей Бог
от самых кончиков волос
до ноготка любимых ног,
всем тем, чего я не видал
ни наяву, ни в сладком сне.
Все Бог моей любимой дал,
и лишь не дал любви ко мне.

МОЛДАВЕНЯСКА

День был ясный, день был светлый,
ехал к милой, ехал к ней,
разгулялись в поле ветры,
растревожили коней,
воротиться надо было,
коли так худы дела,
но буланая кобыла
закусила удила.

Я кричу - мне нет ответа,
хоть ложись да помирай,
гонят кони на край света
и уносят через край,
а на что мне эти муки?
Я же падать не хочу!
Дай-ка я раскину руки
и, быть может, полечу.

Только что я, птица, что ли,
самолет, орел степной?
Вот они, покой и воля,
жаль, что милой нет со мной,
жаль, что выпала помеха
на пути моих коней.
А ведь, вроде, к милой ехал,
точно помню - ехал к ней.

ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕЛАНИЕ

Пространство тепло и упруго,
и вязко в алькове лесном,
желанием пахнет округа,
как женщина перед сном.

Случилась такая оказия -
она не вдова, не жена.
Последнее, как перед казнью,
желание просит она.

Ей в нем отказать не могли бы
и худшие палачи.
Как мрут после нереста рыбы,
она вожделеет в ночи.

Мощны и стихийны явленья -
отел, ожереб и окот,
и держит она в вожделеньи
застой благодатных погод.

В конце календарного года
смешенье сияющих плазм
приносит ей счастье ухода,
желанный смертельный оргазм.

ПАРОВОЗ mp3

Старый добрый паровоз,
две заплатки на боку,
и травою путь зарос,
три вагона и ку-ку.

Позади давно вокзал,
меж лесов проходит путь.
- Ах, зачем ты не сказал,
что назад не повернуть,

что обратной ветки нет,
что билет в один конец?
Впереди неяркий свет -
клуб заброшенных сердец.

Там на станции "Ля мур"
группа восковых фигур,
а в руках у всех цветы,
среди них и я, и ты,

старый добрый паровоз,
две заплатки на боку,
и травою путь зарос,
три вагона и ку-ку.

ПРИВЫЧКА

Привычка - в человечьей сути,
привычна явь, привычны сны,
и предсказуемы до жути
скупые слезы новизны.

Привычны молодость и старость
и появление детей,
привычна вечная усталость
от обязательных страстей.

На всю страницу грубый вечер,
поскольку в жизни без любви
мы все рабы дурных привычек,
как их, дурных, не назови.

Что было там, на той страничке?
Зачем о том грустить, скорбя?
Освобожденье от привычки -
освобожденье от себя.

Я еду в дальней электричке,
пишу стихи и пью вино,
и, выйдя в тамбур, по привычке
гляжу в оконное окно,

и вижу: как по расписанью,
из мига в миг, из года в год,
мой скорый поезд под Рязанью
привычно замедляет ход,

и слышу: с кладбища лесного
поет привычный соловей,
что в жизни умирать не ново,
и жить, конечно, не новей.

ТОСТ

Раз после работы, что можно простить,
по пятнице три мужика
решили портвейном судьбу подсластить,
на бревнышке возле ларька.

Володька Протасов был парень не прост,
играла в нем жаркая кровь,
ему обязательно нужен был тост,
и пил он всегда за любовь.

Умел открывать он бутылки о бровь,
считал что все в жизни - вранье,
что жизни дороже и больше любовь,
раз жизнь отдают за нее.

Уж, если настигнет, то только держись,
и белые тапки готовь,
что шутка пустая и скучная жизнь
была бы, когда б, не любовь.

Серега, сидящий его визави,
отметил, что, больше того,
искусство, оно еще больше любви,
придуманной для лишь него.

Ведь, как дорогое вино и духи,
любовь умирает, оно ж
в веках вслед за ней оставляет стихи,
что ранят сердца, словно нож.

Продолжил он мысль, помочившись на куст
и вновь разливая вино,
что архиважнейшим из прочих искусств
для нас остается кино.

А третий, не помню как звали его,
сказал, что искусство продукт,
придуманный, чтобы развлечь естество,
когда ты одет и обут.

Ведь если морозно и хочется есть,
как тыква, пуста голова,
то жизнь такова, какова она есть,
и больше - никакова.

Хозяйка ларька Молоткова Любовь
ларек на замок заперла,
она-то, конечно, была за любовь,
но пили уже из горла.

И длился их спор, пока лился портвейн,
его был изрядный задел,
пока на рассвете живой соловей
в ветвях о любви не запел.

Наспорились всласть, до бесчувствия ног,
муссируя данный вопрос,
пока их, почти неживых, воронок
в туманную даль не увез.

МЕЖСЕЗОНЬЕ

Не зима стоит, не лето,
не жара и не мороз...
- Что же это, что же это? -
повторяем мы вопрос
и пугаемся спросонья,
что проспали целый век.
Это, просто, межсезонье -
за окном то дождь, то снег.

Не весна стоит, не осень,
просто, что не говори,
нам еще не сорок восемь,
но уже не двадцать три,
и продлится четверть века
неустойчивость погод,
будет ночь, фонарь, аптека,
одинокий пешеход.

Все случается, поскольку
на земле на этот раз
есть малюсенькая ролька,
сочиненная для нас.
Лишь Господь ей знает цену,
как ее не назови,
нашу маленькую сцену
нашей маленькой любви.

В ПИВНОЙ

Среди проституток, бомжей и катал,
их слез и нетрезвых рассказов,
я в пьяном отчаяньи водку глотал,
на все наплевав и размазав,
и сам удивлял их, как бич и зека,
изысканной косностию языка.

А после, встревоженный скорой зимой
и шепотом сумерек мглистых
напуганный, я возвращался домой,
под слой подсыхающих листьев,
где мной недовольны, хуля и браня,
но все-таки, принимали меня.

Здесь я забывал, что я пьянь и трепло,
листвы плодородная прелость
дарила питанье, покой и тепло.
Есть в этом особая прелесть -
таиться под куполом преющей тьмы,
и ждать ослепительно-белой зимы.

ПОХОРОННЫЙ РОМАНС

Она исчезла, след дождями смылся,
сегодня можно отыскать в любом
смещеньи текста, в разночтеньи смысла
судьбу, надежду, веру и любовь.

Теперь никто на то уж не рассердится,
что прозвенит в пронзительной трубе
тоска, иглой прокалывая сердце.
Я умираю тот, что был в тебе.

Я умираю, некогда любимый,
я ухожу, оставив позади
твою стрелу, вонзившуюся мимо
моей пустой бесчувственной груди.

И все довольны, все добры и рады,
лишь саксофон вздыхает на басах,
что наших тел не обнаружат рядом,
и наших душ не сыщут в небесах.

Мы все живем в сжимающемся круге,
не замечая крутизны дуги,
мы все исчезнем, все умрем друг в друге,
простив грехи, измены и долги.

РУСАЛКА

Погоди, не спеши, уходить навсегда,
задержись хоть на день или час
в наших древних местах, где земля и вода,
где счастливыми видели нас

Погоди, не спеши изменять этот мир,
воды рек поворачивать вспять,
мир планет и людей, интерьеры квартир,
погоди, не спеши изменять.

Станет дешево, бывшее нам дорогим,
станет дорог дешевый пустяк,
только ты, я надеюсь, не станешь другим
на неисповедимых путях.

Затопи сушь пустынь, сделай осень весной
и местами смени полюса -
пусть все это пребудет - останься со мной,
хоть на пол, хоть на четверть часа.

Я не в силах тебя вдохновить на труды
иди даже сберечь от беды -
стану ликом любви, стану блеском воды
и теплом неизменной звезды.

Погоди, не спеши уходить, человек,
будешь вечно глядеть в этот лик,
здесь тебе суждено оставаться навек,
задержись ты хотя бы на миг.

БАЛЛАДА О НОСОВОМ ПЛАТКЕ

Жил на свете носовой платочек,
с радостью обслуживал носы,
с детства скромный, он гордился очень
тем, что он платок, а не трусы.

Дело знал, освоено самим им,
ремесло светилось мастерством,
в этом был платок незаменимым
ни рукой, ни даже рукавом.

С чувствами исполненного долга,
белизной манкируя слегка,
из кармана вглядывался долго
в некультурных тех, что без платка.

Зла не заслужил он, тем не менье,
ход судьбы не ведает никто,
видимо, по недоразуменью
им случайно вытерли не то.

Он сначала сильно огорчился -
это, прямо скажем, не цветник -
загрустил, других платков дичился,
но силен был духом, не поник.

И подружке, вышитой салфетке,
о призваньи новом написал:
был, мол, я простой платочек в клетку,
а теперь - платок-универсал!

И еще писал: - Нас в детстве шили
не для обитанья в облаках,
и кому бы чем мы ни служили,
наше счастье в наших же руках!

Наше очень непростое счастье...
За работу, заалел Восток!
Если надо, пусть порвут на части,
вечно с Вами, Носовой Платок.

ОШИБКА

Я был спокоен, как ведро,
она горела и хотела.
Мы танцевали, и бедро
ее мне обжигало тело.

Не то чтобы я был устал,
а просто, как ведро спокоен,
поскольку много испытал
моделей общежитских коек,

не веря, что всерьез ей мил,
не поддался ее капризу.
Напоминая мне актрису,
которой восхищался мир,

она актрисой молодой
была и пользовалась сходством,
и мне вдруг показалось скотством
чрез эту пользоваться той.

Потом мы выпили вина.
Я, как ведро спокоен, скучен,
сказал: - Мадам, не я вам нужен.
- А жаль,- ответила она.

Запечатлелась на скрижаль
души моей девичья жалость,
когда она ко мне прижалась
и прошептала мне - а жаль.

Но я спокойным, как ведро,
остался, хоть она хотела,
и раскаленное бедро
мне снова обжигало тело.

Ошибку сделать помешал,
но как в ведре темно и жидко,
в душе моей. Мне тоже жаль
моей несделанной ошибки.

ЛОВЛЯ ЧИЖИКА

Если б только не ставили мальчики сеть
в день последний, свободный, воскресный,
я бы мог еще жить, я бы мог еще петь
не одни лебединые песни.

Что мне ваша рябина в январский мороз,
не подружка бы в маленькой клетке?
Разве я бы полез птицеловам под нос?
Я сидел бы спокойно на ветке.

Мне не нужно их ягод, не нужно их тайн -
все их тайны не жизни, а смерти.
Я подружке кричу - Улетай, улетай! -
а они ухмыляются, черти.

Они думают, будто бы я не пойму,
почему она не улетает,
и скрывают глаза в папиросном дыму,
и веревку на руку мотают.

Они думают, что я рябины хочу
и не вижу их сети, и трушу...
Я лечу на крыле соловьином, лечу
по твою лебединую душу.

* * *

Пляшет за окнами маленький бес,
стоит ли к ночи сердиться на беса?
Бьются холодные капли с небес
о барабан жестяного навеса.

Тягостно небо на землю менять,
свергнутый ангел приходит к разлукам,
чтобы в ночи беспокоить меня
странным тревожным рассеянным звуком.

Будто затихнет, едва погодя,
снова звенит с механическим тщаньем.
- Кажется, не обещали дождя.
- Стало быть, милый, не верь обещаньям.

Вздрогнув во сне, заворочалась дочь,
что-то ей спиться сегодня не очень.
- Спи, ангелочек мой, это лишь дождь,
только лишь дождь. Стало быть, осень.

АКСИОМА

Поверив в то, что это наяву,
я снова рву тугую нить живую.
Здесь не живу я, просто существую,
наивно притворяясь, что живу.

Смешав мазки из света и тоски,
из теплой мысли и пустого дела,
передвигаю тело не по белым -
по черным клеткам шахматной доски.

А мысль пока взлетает в облака
и льнет к живым и любящим богиням,
по голубым полям и темно-синим
летит, легка, на крыльях мотылька.

Из этих красок сделанная смесь
мне чертит путь - он, как тропа лесная,
непрям отнюдь. Я ничего не знаю
кроме того, что я теперь и здесь.

* * *

Вот и снова весна. Наподобье весла
белый шарф развевается мягок и марок.
Ты вернулась, пришла и сказала: весна,
и весну принесла, как последний подарок.

Очень многие, словно боясь не успеть,
все ругают весну, бездорожье и слякоть,
ну, а мне хорошо так, что хочется петь,
заниматься любовью, смеяться и плакать.

Не пришел еще срок завершения строк,
Бог глядит на меня взглядом добрым и строгим.
Мне казалось, что нет в этой жизни дорог,
оказалось, что есть еще жизни дороги.

ЛОГИКА

Вы как кино на простыне,
иные есть, а вы же
пока мираж, вы просто не
предмет, я вас не вижу.

Ваш образ скользок и покат,
вы, как тропа лесная,
не существуете, пока
я вас еще не знаю.

И логике не изменя,
я заключаю: вы, вот,
проистечете из меня
как из посылок вывод.

Памяти Есенина

Сначала срезали веревку
и положили тело на пол.
Швейцары вызвали ментовку,
и врач в перчатках тело лапал.

И Маяковский в укоризне
к записке, вложенной в конверте,
вещал о превосходстве жизни,
а что он знал тогда о смерти?

Усопший был горяч и молод.
Позднее им топили печи,
когда забрался жуткий холод
под одеяло русской речи.

И мысль замерзала в слово,
как льдинка, холоду навея -
мол, в жизни умирать не ново,
но жить, конечно, не новее.

Теперь он был в холодном мире,
отдав тепло богемным софам,
пустой нетопленой квартире,
где жил тогда с Мариенгофом,

и многим-многим, слишком многим,
оставившим тепло в копилках.
Ах, как закоченели ноги,
не умещаясь на носилках.

ЛАСТОЧКА

Знакомая ласточка этой весной
привычно гнездо прилепляет к карнизу,
удобен для дома край крыши резной,
почти незаметен гуляющим снизу.

Летает она на кирпичный завод,
что рядом раскинулся на два гектара,
с собою пернатого друга зовет,
тонка, словно флейта, звонка, как гитара.

Ничтожную толику глины неся
на мизерном клюве, творит понемногу,
старается так, чтоб добраться нельзя
туда ни мышам, ни пятнистому догу,

который гоняется в нашем дворе
за кошками, песьей исполненный спесью.
И я бы построил свой дом на горе,
когда бы умел так летать в поднебесье.

SEVENTEEN

Тебе всего семнадцать лет,
тебе идет зеленый цвет,
я в голубом костюме,
влюблен и остроумен.

Твой мелодичный голосок
по детски ломок и высок,
и песни содержанье
влечет души дрожанье.

Небрежно сделан первый ход,
но остается целый год,
пока на небе боги
переплетут дороги.

И снег, как простынь изо льна,
осветит полная луна,
и голые березки,
на белом перекрестке.

Неумолим, как пистолет,
найду я спички на столе,
и, как миноискатель,
пролью вино на скатерть.

А вот обратно хода нет,
хотя тебе семнадцать лет,
и я, пока что, впрочем,
влюблен пока не очень.

Ты неприлично молода,
но, к сожаленью, никуда
от выхода из детства
тебе уже не деться.

ЗАВЕТ

Не понимаю Божий глас,
так странен он на слух.
Я слеп, поскольку вырвал глаз,
но я пока не глух.

Иначе нынешний Господь
относится к вещам,
простил неправедную плоть,
забыл, что завещал.

Давно б устроил Страшный Суд,
да память, знать, плоха...
- Чего там женщины сосуд?
Какого там греха?

ГНИЛУШЕЧКИ

Что за время по болоту хлюпает,
повторяя истину известную -
остаются подлые да глупые,
умирают умные да честные.

Кто под стон уйдет, а кто под "Гой еси!",
глупо плакать, и беда не та еще,
есть еще под некрологом подписи
группы неизвестных нам товарищей.

А иные тянутся и тянутся,
горсти лет перебирая четками,
над болотом множатся-туманятся
те, кто были яркими и четкими,

звездной славою не утоленные
все готовят зелье приворотное.
Светятся гнилушечки зеленые,
не сгорают звездочки болотные.

ПАМЯТНИК

Когда я кану в Лете
и вечным сном усну,
мне памятник не лейте,
зачем он мне? Да, ну.

Пускай воронковеды,
вникая сквозь века,
исследуют, как Веды,
куски черновика.

Пускай они пороют
без отдыха и сна,
пускай они откроют,
чего я сам не знал.

А дети (только хрен я
увижу их), но пусть
мои стихотворенья
заучат наизусть.

Найдут в стихах усладу
удмурт, мордва и чудь.
Мне памятник не надо,
мне б денежек чуть-чуть,

пока еще не умер,
пока мои стихи
безвестны в местном шуме,
печальны и тихи.

А.Марченко

В масштабах мира он, конечно, мелочь,
он не кидался бомбами в царя,
но что такого в жизни надо сделать,
чтоб съехать на полжизни в лагеря?

Зачем его понадобилось выслать
туда, где волки воют на луну?
Каких он был носитель грозных мыслей,
чтоб запугать огромную страну?

Зачем в делах копаться надо старых
и вспоминать истории потрав,
и загибаться на тюремных нарах
в защиту чьих-то человечьих прав?

В такой международной обстановке,
что каждый благодарен, что живой,
кому он объявлял там голодовки?
Боролся б лучше против звездных войн,

не отделялся б от всего народу,
ковали б вместе счастия ключи.
Он выбрал пресловутую свободу,
и ни отнимешь, сколько не стучи.~

1985 г.

* * *

В июльский вечер хороша
погода за окном,
куда же просится душа,
каким томится сном?

Не может быть, чтоб так, спроста
ей были голоса -
в какие надо ей места,
в какие небеса?

Спокоен дом: заснула дочь,
полощется белье,
но, как "Титаник", входит в ночь
семейное жилье.

Неощутимый дождь сошел
на летние дворы.
Все хорошо. Все хорошо.
все славно до поры,

когда касанья летних нег
останутся вдали,
прольется дождь, посыплет снег
на желтый лик земли,

и нам захочется спешить,
гадать, толкуя сны,
и, наконец, мы сможем жить
желанием весны.

РУКА

В раздумьях рукоять меча затискав,
князь размышлял - не бойся, не проси,
но верь! И взял с царевной византийской
любовь себе, и веру для Руси.

Он Корсунь осадил. Царьграду странно -
готов уйти язычник, варвар, тать,
лишь взяв взамен дочь Константина, Анну,
чтоб, обвенчавшись, православным стать.

Царевна, поутру открывши вежды,
подумала, потупя томный вдор,
что руки неофита очень нежны,
и зря ей няньки толковали вздор,

мол, от меча рука его шершава.
Перуна Днепр несет из русских мест.
В руке у Красна Солнышка - держава,
над ней мечом, с любовью взятый крест.

В.Воронину

Скромен мой дар, но на мозг не давите.
Знающий бренность твоих адресов,
преподношу от души тебе, Витя,
пару мужских разноцветных трусов.

Верю, что ты не обидишься, да ведь?
Это хуевый танцор-пидорас
вечно кричит, что ему, где-то давит.
Мы не хуевые. Нам - в самый раз.

* * *

Я просыпаюсь как от оклика,
смотрю и долго не пойму,
что там за свет над краем облака
плетет кудрявую кайму?

Чья там фигура в ветхом пыльнике?
Сиянье глаз, случайный блик,
незримых ангелов светильники
сокрытый освещают лик.

Едва-едва по небу движется,
подол туманный волоча,
в одной руке, как будто, книжица,
в другой - цветок или свеча.

Так время бесконечно тянется,
пока однажды на беду
она случайно не оглянется,
и я уже не отойду,

меняясь мыслями и взглядами,
и светом призрачным в глазах.
Так и плывем в тумане рядом мы
в непостижимых небесах.

ОДИНОЧЕСТВО

Весь папа в работе, а мама в запарке,
а я умираю от скуки и лени,
я так бы хотел побывать в зоопарке,
где бродят слоны, носороги, олени,

где может любой покататься на пони,
где белый медведь забирается в воду,
уж он-то меня бы, наверное, понял -
он тоже в неволе, но любит свободу.

Его бы отправить на северный полюс,
ему бы морозы да снегу по пояс,
ведь он изнывает от летнего зноя,
но молча и гордо страдает со мною.

Я б не побоялся подать через прутья
верблюду кленовые нежные прутья,
и он бы не плюнул, а кушал бы ветки -
мы с ним понимаем, как мучиться в клетке.

Меж клеткою с волком и клеткою с рысью,
меж клеткой со львами и клеткой с медведем
мой пони бы несся веселою рысью,
когда ж в зоопарк, наконец, мы поедем?

Но папа в работе, а мама в запарке,
послушно внимаю их доводам веским,
я так бы хотел побывать в зоопарке,
я так бы хотел! Но, выходит, что не с кем.

РАКУШКА

Меж загорающих задов
на пляже мальчик тянет к ушку
богоподобную ракушку
и слышит древний тяжкий вздох.

Природа-мать, богиня Ана
вздыхает, задом возлегши
в густое семя океана,
в котором нет еще души.

Есть абсолютная идея
и нет еще других идей,
она пердит, сопит, балдея,
в отсутствие чужих людей,

и мнет гранитные подушки
на мертвом океанском дне.
Вот что мы слышим от ракушки,
оставшись с ней наедине,

что было до рожденья, раньше
зачатья мира. Слышим мы
в межгалактическом пространстве
негармоничные шумы.

ЧАСЫ

Я знаю кражу и грабеж,
но эти шутки против правил!
Скажите, ради Бога, кто ж
меня невовремя ограбил?

Какой бандит и хулиган
сумел легко и аккуратно
жилетный вывернуть карман?
Отдайте мне часы обратно!

Они вам, право, не нужны,
а мне без них совсем беда ведь!
Часы отдайте, пацаны,
цепочку можете оставить.

Пусть даже вор носил усы
и членом был судейской тройки,
отдайте мне мои часы,
прожитые до перестройки!

* * *

Я навсегда уехал за море,
но неизменно берегу
тебя, исполненную в мраморе,
на опустевшем берегу.

Теперь, наверное, не стану я
страдать от странностей любви,
но где-то там осталась статуя,
встречающая корабли.

* * *

В неизменном классическом стиле,
не толпою, а поодиночку,
мы на небо дорожку мостили,
мы мостили на небо дорожку.

Сколько водки на грудь не приму я,
не сыскать мне исходную точку.
Мы старались построить прямую,
не толпою, а поодиночку.

Выстилали гранитом и яшмой,
не искали от выделки выгод.
Ты не плачь, ты не жалуйся, Яша,
Ведь на небе какой-то, да выход.

Только что-то на Яше лица нет
в эту зимнюю жуткую ночку,
и, беседуя, звезды мерцают
не толпою, а поодиночку.

* * *

Легко идти по лесу впереди
того, кому ты раздвигаешь ветки,
где люди редки, и дороги редки,
и потому иди, и встреч не жди.

Взойдет и сядет замутненный круг
в корзину неизведанного леса,
и темноты прохладная завеса
не охладит объятья нежных рук.

А утром просыпаться на груди
беспечной и улыбчивой соседки
и вновь идти по лесу впереди
того, кому ты раздвигаешь ветки.

А.Галичу

Тот знаменит, открыв троллейбусную синь,
тот сквозь гуманный строй прошел на нервах,
но славим, как ни кинь, мы все-таки вторых,
а надо бы порой пропеть про первых.

Кто сгинул навсегда в какой-нибудь Дижон,
переступивши месть за унижения,
казалось, никогда не будет разрешен,
но, слава Богу, есть без разрешенья.

Кто думал, как нежна сибирская зима,
и пел об этом песни, как умелось,
кому хватало здесь для смелости ума,
а для ума нужна повсюду смелость.

Есть многие, кто спел про боль и про войну,
про танки, что пришли из вражьих станов,
но кто, как он, посмел почувствовать вину
за наши танки в очень нужных странах?

Он хуже пел потом совсем другим местам,
он забывал, за что его любили,
но кто виновен в том, что можно петь лишь там,
и, если хочешь, то в лесах Сибири.

ВТОРАЯ СТОЛИЦА

Северная столица.
Здесь человек расстраивается,
раздваивается и растраивается,
и, размножаясь деленьем,
не успевает дленьем
жизни удовлетвориться.
Северная столица,
где человек расстраивается...

ИДИЛЛИЯ

В норки попрятались мыши пугливые,
кошки отважные ходят кругом,
пес задремал под развесистой сливою,
он охраняет усадьбу и дом.

Снятся охраннику звери несытые,
он беззаветно бросается в бой,
звери в леса убегают, побитые,
стражник отважный доволен собой.

Мышки, напрасно залезли под корни вы,
зря вы дрожите, боитесь вы зря,
кошки у нас до отвала накормлены,
да и ленивы, всерьез говоря.

Нет кровожадных зверей под окошками,
незачем ими пугать малышей,
кошки гоняются только за кошками,
мышки без памяти любят мышей.

Что же нам злиться и ссориться? Мы же ведь
не кабаны, не ослы, не козлы,
мышки на кошек у нас не обижены,
кошки на мышек нисколько не злы.

* * *

Давным-давно на все уже отвечено,
поэтому мы ходим и молчим.
Сегодня ночью так темно и ветрено,
лишь мы да ветер бродим по ночи.

Давным-давно все спрошено и сказано,
в несчастных кронах мечется Борей.
Мы ходим и заглядываем в скважины
чужих и вечно запертых дверей.

ОГОНЕК

Датский принц был дурак - так мне кажется.
Быть, не быть... Право, что за вопрос?
Кружка пива не лучшего качества
и немного плохих папирос,

пачка чая, заварена разово,
в кровь добавит живого огня,
и сомнения чистого разума
совершенно не мучат меня.

И пускай будут рифмы затертыми,
здесь хорошие рифмы вредны,
я пою их с блатными аккордами
для тебя, для себя, для страны.

Ты простишь мне созвучья не новые,
хрип и ненормативную речь -
так страницы судьбы разлинованы,
что никак этих слов не избечь.

И, по-прежнему, строки слагаются,
и по-прежнему струны звенят,
и по-прежнему, как полагается,
те же песни текут из меня.

Я в окошко гляжу летним вечером,
почему же тебе невдомек,
что по-прежнему в честь твою светится
папироски моей огонек?

Ю.Гарину

Певец популярный и юный,
ты также неслабый игрун,
но, знаешь, ведь если подрезаны струны,
то можно играть и без струн,

Играть можно даже без скрипки,
пока отвечает нутро,
на тень в глубине отраженья улыбки
в окошке вагона метро,

где рыбы открытыми ртами
в глубинах поют про себя,
что лодки, как рыбы боками, бортами
ласкают друг друга любя.

Когда-то писали об этом
Хайям, Соломон и Бассе,
ты смело за Пушкиным, русским поэтом,
поешь: я вас встретил - и все.

И все - ты меж ними не лишний,
теперь и твоя не плоха
белеет под горкою в сумерках вишня,
хиреет на склоне ольха.

Ольху на горе мы похерим -
ведь в гору, простите за лесть,
кто умный не лезет. Вот был бы там терем,
туда б еще можно залезть.

Устав с дураками бороться,
давай же, презрев суету,
бургундского выпьем, присев у болотца,
как братья, под вишней в цвету.

КРЕСТ

Как бы ты высоко, далеко не жила,
в центре мира, в глуши,
ты удачи мне, милая, пожелай
и рукой помаши.

Я куда б не пошел, на охоту ли в лес,
заблудился высоких домах,
на какую б вершину я сдуру не влез,
я увижу твой взгляд.

Если будет не очень-то весело мне,
доканают враги,
ты утешишь меня силуэтом в окне
и движеньем руки.

На закате окрасится солнцем стена,
и увидят все люди окрест
золотую икону в окладе окна,
этот свет, этот крест.

А.Козлову

Но, даже будучи поддатым,
он в отношеньи джаза строг,
и может рассказать по датам,
как жил и пел Луис Армстронг.

НАРОДНАЯ ПЕСНЯ

Ткачиха ткет ткань гладкую,
прялочка поет песню сладкую.

Слаще полыни, травы-белены,
что ж вы рвете нить ручки белые?

Нитки тонкие, нитки нежные,
что ж вы рученьки слабы-неживы?

Не уроните вы кровиночку
на пеленочку, на простыночку.

А уроните вы слезиночку
на веревочку-паутиночку.

Не прядется нить злою силою,
не придется жить мне с моей милою.

* * *

Не лучше всех страна моя,
не хуже.
Здесь летом много комарья,
а в осень - лужи,
и серость гор, и сырость рек,
болотный студень,
а песни все про степь да снег
здесь пели люди.

Брели, размешивая грязь,
на эти горы,
и строили, перекрестясь,
дворцы-соборы,
чтобы утешить боль сердец,
или с испугу,
для Бога строили дворец,
себе - лачугу.

Кадило от Кандалакши
и до Чукотки,
их дым Отечества душил,
дарил чахотку.
Их дети, дети их детей
и их потомки
входили в вечную метель
с пустой котомкой.

И отдавали жизнь у стен,
за неименьем
иного, получив взамен
свои раненья,
им ложь, красивый разговор_
на раны мазью...
А правду мажут на забор,
и мажут грязью.

Но грязь рождает чистоту -
поэта,
который скажет в пустоту
и в Лету -
В том, что прекрасней есть края,
что толку?
О, Русь моя, жена моя...
И только.

* * *

Пока опустевшие соты
чужая рука не сломала,
душа попросила работы,
а так ли уж этого мало?

Запели луга клеверами
напевом забытым и старым,
вчера еще вы умирали,
сегодня летит за нектаром

душа, золотая летяга,
не ведая сна и одышки.
пока не становятся в тягость
тягучего меда излишки,

пока не ударит кого-то
желания жаркого жало...
Душа запросила работы,
а так ли уж этого мало?

Н.К.

Спой песню мне. Сядь к моему костру.
У огонька, разжегшегося возле
от ветерка, задувшего к утру,
не говори, что пальчики замерзли.

Ведь пальчики, застывшие во сне,
уже огня почувствовали жженье,
и ты уже увидела во мне,
как в зеркале, свое отображенье.

И я увидел. И не только я.
И пряча лик от посторонних взглядов,
я не хочу, чтоб песенка твоя
звучала популярнее, чем надо.

Ей и меня достаточно вполне,
ей и во мне живется на свободе.
Не надо популярности в народе.
Спой песню мне. Спой песню только мне.

ПОСЛАНИЕ КОРИНФЯНАМ

Я ее последними словами
поносил, топтал ее в грязи
и ломал, как сто бы не сломали
неуравновешенных грузин.
А она, не ведая об этом,
на меня глядит во все глаза
и горит неугасимым светом,
хоть поставь ее под образа.

Милосердствует и долготерпит,
верит всем, не ищет своего,
все отдаст от жизни и до смерти
и взамен не спросит ничего.

Сколько ни кричи, ни богохульствуй,
сколько ни бранись, ни сквернословь,
все она к высокому искусству
приведет. На то она любовь.

ТУНГУССКИЙ МЕТЕОРИТ

Блестит клинок на небе узкий,
земля дрожит, и лес горит -
на берег Каменной Тунгуски
упал с небес метеорит.

Земля, еще не то притянет,
луну который держит год.
Вдруг это инопланетяне
здесь приземлили звездолет?

Собравшись, спорили шаманы,
к чему им принесло звезду?
И понесли дары, но рано,
в каком, не помню уж году.

Сейчас мы их бы караваем
и солью встретили без слов.
Мы тоже годы забываем,
но помним месяц и число.

ЗЕРКАЛО

Даже если в глазах померкло,
жить не хочется поутру,
не смотрись в разбитое зеркало,
не к добру это, не к добру.

Поменять жеребца на мерина -
оскопил, и всего-то дел,
в мире черных людей не меряно,
только ты-то не черен - бел.

От чужой пустоты и холода
сводит медленно все внутри,
не твоя это жизнь расколота,
не смотри туда, не смотри.

* * *

У подружки красивый жених,
ну, настолько, что, бля, вообще.
Я таперича скромен и тих,
ну, а он ходит в белом плаще.

Я заботлив как крестный отец,
отдающий любимую дочь
под него, как его, под венец
в эту жаркую черную ночь.

В эту жаркую черную ночь
все собаки поют на луну,
чтобы этим собакам помочь,
я настрою на песню струну.

Я с собачьего переведу
эту песню на русский язык,
и покудова я не уйду,
жениху и в плаще невпротык.

Только я с женихами дружу,
я тепло вспоминаю о них.
Ухожу, ухожу, ухожу -
у подружки красивый жених.

* * *

Слишком облачно в нашей местности,
и, к тому же, планета крутится -
исчезает, порой, в безвестности
серебристый диск вечной спутницы.

И минуты свиданья краткие
берегу, сохраняю втуне я
полнолунья дыханье сладкое
и дурные сны полнолуния.

РОДЫ

Стекает талая водица,
дрожит усталая земля,
никак не может разродиться
на почерневшие поля.

Рыдает в родовых страданьях,
заламывает ветки лес,
глядит в кофейное гаданье
размытых облачных небес.

Там все неясно, блекло, шатко -
так в муках, с болью поясной,
вершится родовая схватка
зимы с весной.

СОЖЖЕННАЯ ЛИПА

Живая липа, нежность тела
готовая отдать резцу,
пока не оставляет дела -
все сеет желтую пыльцу.

Она цвела, она играла
пятном на солнечной земле,
она в лесах, в печах сгорала,
но продолжала жить в золе,

она воспитвала семя
внутри подмоченной золы,
не оплодотврясь теми,
кто были немощны и злы.

Легко огню отдаться, либо
оставить липовую честь,
а птиц внутри спаленной липы
не перечесть, не перечесть.

ДВЕ ДУШИ

Двум душам холодно висеть
над вымерзшей вселенной,
где свет миров - пустая сеть -
недвижимый, нетленный,

холодных звезд холодный душ,
далекое сиянье
не греют души бедных душ
ни склока, ни слиянье.

Неразделим их вечный брак
и надвое расколот,
на тишину и полный мрак,
на темноту и холод.

Не видеть, пристально смотря,
давно привыкли души,
не нарушать покоя зря,
не слышать - только слушать,

и терпеливо, не спеша,
одолевать дорогу,
и знать, что рядом есть душа,
и это очень много.

НОВЫЙ НОВЫЙ ГОД

Нынче брагу не ставьте и репу не парьте -
самовластный размашистый росчерк пера
отменил Новый год в сентябре, как и в марте,
даже время подвластно указу Петра.

Начинаться он будет заснеженным утром
после ночи с шампанским под звон хрусталя,
возле елки сверкающей. Глупо ли, мудро -
кто посмеет оспаривать мудрость царя?

Нынче репу не парят, шампанскому рады,
мы за деликатесом толпимся у касс,
Новый год в январе? Значит, так было надо.
Пусть и будет. Да здравствует царский указ.

* * *

Друг мой, ужель ты знал,
что этот год ничей,
что окон желтизна
от солнечных лучей,
от пыли на стекле
немытом столько лет,
что это - только свет,
непереносимый свет?

Мой друг, ужель ты мог
поверить, хоть на день,
в сиреневый дымок,
в серебряную тень
на тающем снегу
и слышать песню губ?
А я вот не могу,
теперь, уж, не могу.

Друг мой, ужель твой взгляд,
не может различить,
что солнце служит для
тепла. Его лучи
оттаяли лесок,
отчаян и высок.
И ходит в ветках сок.
И в жилах бродит сок.

Мой друг, а этот год
ничей. А ты не знал
ни осень, ни уход
дороже, чем весна.
Ах, осень, боже мой!
Спокойный путь домой,
писать стихи зимой,
спокойною зимой.

СВАДЕБНЫЙ СНИМОК

Мы были юны, влюблены,
смотрели, как птицы летали.
Незримые прежде детали
на снимке запечатлены.

Вот в левом углу воробей
клюет неприметные крошки,
приятель наставил мне рожки,
забыл, как его, хоть убей.

Вот чей-то на карточке не
вместился пронзительный профиль,
осталась лишь тень на стене,
как в ядерной катастрофе.

А вот, оглянувшийся в фас,
случайно попавший на фото,
глядит, словно на идиотов,
случайный прохожий на нас.

Взлохмачена, словно Брижит,
живот поджимая, хромая,
хромая собака бежит,
видать по походке - хромая.

А мы, в небеса обратив
глаза, где свершаются браки,
стоим, не смотря в объектив,
на фоне побитой собаки.

ПИСЬМО

Что написать тебе, родная?
Здоров пока, покуда жив,
и положительно не знаю,
что нового в местах чужих.

Здесь люд не зол, и климат сносен,
как в наших северных местах
в лицо мне влажно дышит осень,
и та же желтизна в листах,

и той же осени примета,
пестрит растительная смесь.
Прощай, любимая, до лета.
Что было там, то будет здесь.

СПОР О ВЕСНЕ

- Ну, что вы... В нашем крае снег
растает, разве что, в апреле,-
сказал в вагоне человек.
И все в окошко посмотрели.

Зима, зима... Снега да стынь.
Парит осинник над снегами,
высоко вытянутый в синь
весны прозрачными руками.

НЕРАВНОПРАВИЕ

Летит на небо Жанна Д'Арк,
грядущей святостью пылая,
и труп старушки едет в парк
внутри застывшего трамвая.

ПОСЛЕДНИЙ СНЕГ

Все сыплет, будто бы не зная
о приближении тепла...
- Весна-то нынче затяжная...
- Зима недолгою была...

Все сыплет, пеленою зыбкой
прикрыв апреля наготу,
как прячут слезы под улыбкой,
и исчезает на лету.

Все сыплет... Глупый, бесполезный,
последний... Сыплет на дома
снег - осложнение болезни
с печальным именем зима.

С.Шахову

День уходящий торопя,
горишь закатом,
луной застелена тропа,
да путь заказан.

Замысловатый парафраз,
как мячик в сетку,
подслеповатый щуря глаз,
жуешь креветку.

Любви, надежды и долги -
все бесполезно,
расходятся в воде круги -
исчезнут.

СЛЕЗЫ

Что за слезы? Это хлор и натрий,
и вода - простые вещества.
Мне любви хватает года на три,
а тебе - на года два едва.

Ты рыдаешь, словно это горе,
уверяешь, будто это боль.
Это соль, простая соль в растворе,
пошлая поваренная соль.

Ей солят супы, вторые блюда,
борщ, бифштекс, спагетти и калач.
- Ты не плачь, родная, я не буду.
- Я не плачу, только ты не плачь.

СТРАХ ВЫСОТЫ

Так небоскреб высок, но это же
неправильно, что крыша небо лижет.
Я жить хочу на первом этаже,
я жить хочу к земле поближе.

Чтоб дом стоял не над, а под листвой,
чтоб не просить, не верить, не бояться
за двор, за дом, свои хлеба и яйца -
ни за искусство, ни за естество.

Чтоб не страшиться страха высоты,
что бы однажды, хохоча до колик,
не перейти с Создателем на ты,
преодолев с разбегу подоконник.

Но он влечет, и я уже лечу
навстречу уплотняющейся тверди,
забыв про страхи высоты и смерти,
и жить хочу.

* * *

С высоты общежития ВГИКа
все подвластно мне по вечерам,
что темно, угловато, негибко.
Лишь святой Алексеевский храм

с высоты балаганного жанра,
словно рыбу, хватая за жабры
на скаку, на бегу, на лету
опускает меня в высоту.

Оле

Нам так, наверно, не понять их -
пространство серое кроя,
крутые косяки пернатых
стремятся в дальние края.

А к нам летят чужие гости -
из разных стран, из дальних мест,
клюют рябину на погосте,
поют и косятся на крест.

Тебе и так всего хватает,
куда легко дойти пешком,
и никуда не улетает
синичка с желтеньким брюшком.

И ей привет Париж и Ницца
шлют в середине октября.
Как, все же, славно, что синица
не улетает за моря.

В.Высоцкому

ТРЕВОГА

Тревога, как глыба огромного гнома,
стоит у порога, стоит у порога,
как тень у проема открытого дома,
дрожанием жуткого желтого грома.

Кому-то скоро приспело времечко
сказать честно - удал выбор,
прошел осколок прострелом в темечко,
звезда исчезла. Удар - выбыл.

Пей за народ, пой для народа,
народ хорош - считает рублики,
блудят уроды, плодят уродов,
ударить в клавиши - пальцы отрублены.

В красном углу в рамке червончик,
женщина-пончик напялила пончо.
А вы умеете кричать молча?
Если нет, то молчите громче.

Счастлива так, что часы встают,
в безвременье ей и жизнь раем.
Умер? Что вы! Артисты пьют...
Все мы когда-нибудь умираем.

И не народный? Смотря для кого.
И не заслуженный? Ах, не служил!
В Париже? С кем?! Как?! Ого!
Чего не жилось? Жил бы да жил.

Место пусто. Вакуум. Нуль.
Будут другие - времени много.
На всех поэтов достанет пуль.
Тревога, тревога, тревога...~

1980 г.

* * *

Друг мой, не поддавайся смятенью,
если в полночь при полной луне
духи, прежде любимые, тенью
проплывут, как кино, по стене.

Что-нибудь, может быть, подскажут
и с собой невзначай позовут...
Не пугайся, друг мой... Но как же
не встревожится насмерть тут?

Прикажи заложить коляску,
поезжай в ресторан, в бордель
поглядеть на цыганью пляску,
или вызови на дуэль

сам себя. Но стволы Лепажа
не прощают долгов, богов -
жаль, что от тебя до тебя же
нет и двадцати шагов.

Встань, мой друг, нам пора проснуться,
на дворе благодать, апрель...
Но, увы, мудрено промахнуться
в недалекую глупую цель.

СВЕРЧОК

Изнанкой вывернув глаза
и угол чашечки коленной,
сверчок заглядывает за
потусторонний край вселенной.

ДРУГУ

Там пахло шубой, авантюрой,
вином тем, что должно помочь
словам, звучащим увертюрой
к тому, что обещает ночь.

На колченогом табурете
ты, как архангел Гавриил,
в помятую трубу трубил,
а я мечтал тет-а-тете.

Небритый ангел, улетай,
ты мне приносишь только беды.
Твоя труба звала победу.
Был месяц май.

ЧАЙКА

Десять лет прошло - это годы ли?
Снова календарь перелистываю -
десять миллионов продано
чаек Джонатан Ливингстон.

Десять миллионов вылизали
нежную надежд мистику -
много ли из них вылезло
в новую свою истину?

Много ли из них стукалось
в стекла бытия скучного?
Много было выпито-скушано -
славно им потом хрюкалось.

И они потом не винились в том,
что лежат аккуратно общипанные
на тарелках, миллионами считанных,
чайки по имени Джонатан Ливингстон.
1980 г.

* * *

Липы, вишни, сливы, клены
гонит в строй весна -
сад кудрявый, лес зеленый
окружает нас.

И не одолеешь их ты,
бесполезен бой -
слева липы, справа пихты,
в центре мы с тобой.

Мы найти с тобой могли бы
разные пути -
слева липы, справа пихты,
некуда идти.

Кто сказал, как будто мы не
вынесем зимы?
Слева мины, справа мины,
посредине мы.

Одолела чувств потрава,
потрепала жизнь -
вспышка слева, вспышка справа,
в центре мы: ложись.

В общем, так мы и не вышли
в боевой режим -
слева липы, справа вишни,
в центре мы лежим.

ХРОНОС

Ты мной до одури сыта,
а я опять не твой -
во взгляде холод, пустота,
пещерный волчий вой.

Покуда тек поток потерь,
ошибок и страстей
неумолимо древний зверь,
съедал своих детей.

Ах, Хронос, кровь твоя, горька,
убийца и отец,
ты не заметил уголька
на донышках сердец.

СМЕРТЬ ДЕДА

Капает на руки воск от свечи,
кожа горит, но нельзя шевелиться,
деда хоронят, терпи и молчи,
непроницаемы детские лица.

Не понимают, что значит душа,
и почему она вдруг отлетела,
и почему он лежит не дыша,
дедушка, дед, дедово тело.

На рушниках домовину неся,
дядьки ругают погоду и слякоть,
хочется плакать, но плакать нельзя,
впрочем, не так уж и хочется плакать.

Дед же не видит кладбищенских луж,
освобожденный от жизненных мает,
чувствует трепет младенческих душ -
слава те, Господи, не понимают.

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

ИИСУС

О, братья! Для того собрать я
решил вас, что меня, маня,
зовет судьба. Я знаю, братья -
один из вас предаст меня.

Он ест сей хлеб - христово тело,
пьет кровь - пасхальное вино.
Мой брат. Он сделал то, что сделал.
Мой брат. Такой, как все вы, но

в его глазах горят осколки
крутого адского огня.
Я вас прощаю. Всех. Поскольку,
один из вас предаст меня.

Ты не предашь меня, Иаков?
Мой самый близкий брат, родня?
Нет? Нет. В лице не видно знаков
того, что ты предашь меня.

Ты смог бы, Петр? А ты, брат Павел?
Что, нет? Да, неужели, нет?
Я не хотел. Брат Петр заставил
сказать. Так вот: еще рассвет

не пропоет петух, а ты, брат,
три раза отречешься. Брат,
я мог тебя, конечно, выбрать.
Ты рад? Я вижу, что не рад.

А где любимый брат Иуда?
Его душа всегда чиста.
А, он, наверно, дарит люду
любовь к учению Христа!

В лесах, в пустынях ли страдает
он за надежду и любовь,
недосыпает, голодает,
за веру проливает кровь.

Что, мой любимый брат Иуда,
ты получил свои гроши?
Теперь избавился от зуда
еще не проданной души?

ИУДА

Моя душа - твои потемки.
Я твой, но только, темный лик.
Твои хлеба в моей котомке.
Я твой достойный ученик.

Когда б не я, кто мог бы лучше
тебя на небо вознести?
Ты бог? Но это только случай.
У нас с тобой одни пути.

ИИСУС

Ты подл, Иуда!

ИУДА

Должен кто-то...

ИИСУС

Ты убиваешь!

ИУДА

Но любя...

ИИСУС

Твоя душа...

ИУДА

Моя забота!

ИИСУС

Ты предал!

ИУДА

Нет. Я спас тебя.
Я - это ты. Ты знаешь это.
Краду, себя же обокрав.
Ни я, ни ты не канем в Лету.
Что, я не прав?

ИИСУС И ИУДА

(вместе)
Конечно, нет!
Конечно, прав!

ИИСУС

Да, ты всегда найдешь ответ
на то, что подлежит ответу,
и, даже если песня спета,
выигрываешь, проиграв.

Ты сам судим, судья и кат,
и в петле дышишь полной грудью,
как подсудимый - виноват,
и вечно прав, как правы судьи.

ИУДА

Но, даже если я и плох,
я брат тебе.

ИИСУС

Но я же бог!

Я вознесусь, и в небе синем
я буду вечен, словно свет!
Тебя ж привяжет на осине
веревка. Это ль не ответ?

ИУДА

Нет, не ответ. Все это зная,
ты сам, Иисус, избрал меня.
Осина старая лесная,
и пламя адского огня -

ты все подстроил. Ты и предал,
а мне за твой последний вздох
грядут страдания и беды.
Так кто честнее, кто же бог?

ИИСУС

А как же остальные братья?
Они не предали! Ужли
их не могу на смерть послать я,
на муки, или...

ИУДА

И пошли.
Они пойдут куда угодно: -
"Один из вас предаст меня!"...
Идите, братья. Вы свободны
от муки адского огня,

от мук любви, от мук измены,
от муки тысячи измен,
что будут, есть, и непременно,
еще вдохнут в мой старый тлен

дыханье жизни. Люди слабы
и тем сильны. Иди, мой брат.
Темнеет. И давно пора бы
идти в наш Гефсиманский сад...

ИИСУС

Иду. Нерадостное бремя
лежит печатью на роду -
всегда считать обратно время,
всегда предчувствовать беду,

до одного от десяти
считать мучительно, невнятно,
все реки посылать обратно
и к одному сводить пути,

превозмогая запах роз,
мечтать о январе весною,
когда очередной Христос,
свой крест предчувствуя спиною,
вдруг в колыбели заорет,
и времена пойдут вперед.

ИУДА

Что медлишь, брат Иисус? Я жду.

ИИСУС

Иду, Иуда. Я иду.

СОНЕТЫ

ЖУК mp3

Домой, домой под желтый лист,
превозмогая боль в затылке...
Болят, завернутые вниз,
уже не крылья, а закрылки,

размяк, потрескался, размок
недавно плотный слой хитина,
но, все же, слава Богу, смог
порвать и эту паутину.

Домой, домой, под желтый лист,
скорей, под снежный купол,
он будет холоден и чист,
пока ты нору не нащупал,
расправив крылышки во сне
к распутью, к грязи и к весне.

А.Высоцкому

НА БОЛОТЕ

Здесь теневая сторона.
В канавке ржавая водица,
трава свирепо зелена,
и в ней змея должна водиться.

И от болотной ломоты
деревья сгорбились и чахнут,
и незнакомые цветы
вовсю цветут и гнилью пахнут.

Здесь не поют и гнезд не вьют,
здесь в пору самых жутких засух
водицу черную не пьют.
Бросают все, что обрели
и отобрали у Земли,
и топят камни из-за пазух.

* * *

Сиял октябрь. На светло-желтом фоне
пошли снега. Но долго не могли
остановить холодные ладони
на теле легкомысленной земли.

Снег падает на листья и на лица,
в неистовом желаньи растворясь,
остаться, удержаться, зацепиться
и не растаять, оставляя грязь.

Казалось, снег обратно улетает
в белесые родные облака.
Тепло ушло, и в воздухе витает
зима. Уже подходит, но пока
никто не скажет на наверняка,
что выпал снег, который не растает.

* * *

Уже стволы освещены
осенней зябкою подсветкой,
друг другу изредка нужны,
чтобы едва коснуться веткой,

понять, что время истекло
соединенья в играх лада,
словно отмытое секло,
меж них прозрачность и прохлада.

Преграды нет, и связи нет.
Пространство звонко и упруго.
Телами впитывая свет
и отдаляясь друг от друга,
стоят, раздеты и светлы,
похолодевшие стволы.

* * *

Больной, чахоточный апрель
глядит горячим синим глазом,
гнилой листвы сырую прель
из под снегов вскрывая разом.

Открылся прошлогодний сор
в преддверье травяного роста,
как несмываемый позор
на полотне добрачных простынь.

Хотя шаги весны тихи,
но горячи, непоправимы,
как стыд за давние грехи,
легко свершенные во имя
навек порабощенной ими
любви, закованной в стихи.

* * *

Не задыхаться, чтобы впредь
ее дыханья не нарушить,
не ждать, а просто так смотреть,
не звать, а лишь смотреть и слушать,

как перестали птицы петь,
как пожелтевшими листами
лепечет праздничная медь:
- Устали, милые? Устали...

Как воду холодом свело,
и где-то в камышовой чаще
оставшаяся птица плачет
о том, что не летит в тепло,
и перебитое крыло
по снежной сукровице тащит.

* * *

Земля спокойна, словно карта,
и распогодилось не зря,
и так же далеко до марта,
как далеко от ноября.

Тепло одеты и обуты
мы в эти несколько недель,
и тихо на душе, как будто
терзать оставила метель

отогнутую ветку клена
и снега трепетную плоть.
Ее желанье уколоть
зависит от угла наклона
луча к распластанной земле
легко, как к карте на столе.

* * *

И как мы только переносим
приход тоски? Плетеный стул,
ружье, мансарда, плед и осень,
и паровоза дальний гул.

Соседи уезжают с дачи,
иные съехали вчера...
Ах, дорогая, не иначе,
как завтра нам с тобой пора

в далекий наш и зимний город,
где нет ни леса, ни реки.
Открылась трещина тоски,
которой год и мир расколот
на нас с тобой, на жар и холод,
на половинки, на куски.

* * *

Насколько ветх небесный материал
Амур решил проверить, и пока вы
рассаживались, он проковырял
небесный полог пальчиком лукавым.

Кто нам наивным зрителям сказал,
что мы в ролях свидетелей и судей?
Он смотрит, как впервые смотрят в зал
абитуриенты театральных студий.

А через сколько миллиардов лет
порвется занавес небесной сферы
зависит от любви, надежды, веры,
но все узнают истинный ответ,
когда на наши лица хлынет свет,
что виден нынче в дырочку Венеры.

Р.Л.

Кому-то же достанется она!
А нынче взгляд достаточно ничей,
и длинная, как Млечный Путь, спина,
и ноги в виде солнечных лучей,

ласкающих, пока лишь, только взор,
пока лишь, намекающих на связь
любви и судеб мира, становясь
мне на перехватившееся горло.

Я полагаю, что придет пора,
когда ты расплывешся в пелене
обыденности. Отвернусь к стене,
чтобы не просыпаться до утра.

Увы, но ты достанешься не мне.
А жаль, что ты достанешься не мне.~

1985 г.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Недоношенный этот плод
не изведал тепла и неги,
не на пользу пошел полет
в безучастном холодном небе.

Да и нынче я не могу
пересилить тоску и слякоть,
я укачиваю строку,
уговариваю не плакать.

И куда я не погляжу,
все колючки одни да сучья,
я на музыку положу
обездоленные созвучья.
Будут нежиться как в раю.
Я спою тебя. Я спою.

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ СОНЕТ

Не отмоешь железнодорожную грязь,
паровозную гарь, пыль вагонов и полок.
Мы с тобой в боковушке сидим, притворясь,
будто нас отделяет невидимый полог.

Но пыльца оседает на складках лица.
Попытаться отмыться, очиститься? Нет, уж...
Несмываема серая эта пыльца,
не отчистишь железнодорожную ретушь.

Острый запах вокзалов въедается в кровь,
сочетая оттенки духов и сортира.
Бесполезно мечтает родиться любовь
в кулуарах железнодорожного мира,
где присутствует неуловимо, как гелий,
темно-серая пыль кабаков и панелей.

ПОХОРОННЫЙ СОНЕТ

Зима несет на мягких лапах
по снегу грустную гурьбу,
несет застывшую трубу
невыспавшийся пьяный лабух.

Он достает бутылку спирту,
привычно обжигает рот
и лечит медную сопилку.
Труба сопит, но не поет.

Не плачь, любимая, не плачь,
сыграй мне музыку, трубач.
Ее он снова вынимает,
к парному рту он прижимает
обледенелый край трубы,
и кровь сочится из губы.

* * *

Как прижимали нас друг к другу,
как заставляли нас тиски
любви рыдать на всю округу
и петь от счастья и тоски.

И рвали трепетные ткани,
и выжимали яркий сок,
от боли мы скребли руками
холодный ветер и песок.

Нам бы не выжить, не усни мы,
мы не умрем на этот раз,
остались сны - что делать с ними?
И только кажется сейчас:
мы были так необъяснимы,
что даже Бог не верил в нас.

ТЕНЬ

Ты? Неужели снова ты?
Я не могу поверить в чудо,
и продираясь сквозь кусты,
шепчу: откуда ты, откуда?

Исчезнув тенью вдалеке,
ты посмеялась надо мною.
Осталась веточка в руке,
насквозь пропахшая весною,

и улица, и беготня,
мельканье шапок, сумок, сеток,
и я иду домой, храня
свои глаза от голых веток,
но взгляд уже тяжел и меток,
и независим от меня.

ЯНВАРЬ

Пробравши тело до кости,
январь собрал в свои сугробы
снега, покуда вместе, чтобы
их завтра снова разнести,

чтобы в иных ладонях сжать
иные новые метели
хотели, как бы н хотели
они на месте полежать.

По зябким зимним переулкам,
по дальним давним городам
была зима, и ветры дули по углам,
сугробы плыли тут и там
за диким ветром по пятам
и исчезали в мире гулком.

ЛЕСБИЯ

Тебя, о, Лесбия, увы
уже я не ревную боле.
С больной сваливши головы
свои мучительные боли,

я к малоазийским берегам
направил путь, к печальным грекам,
оставив счастье римским рекам
с любовью течь к твоим ногам.

Да мне ли обвинять во лжи,
будь даже я тобой поруган,
тебя? О, Лесбия, дружи
с другим, вполне пристойным, другом.
Ты не заденешь острым плугом
моей нетронутой межи.

ВЕТРЕНЫЙ СОНЕТ

Мы вышли на ветер, ветер гудел,
рад был игре на пустынном лимане -
не так уж и много у ветра дел
с тех пор, как с судов паруса поснимали.

Мы не отвернулись, ввязались в игру,
он не свернул, и летя нам навстречу,
очень старался, сдул мошкару,
звуки чужой человеческой речи,

мы танцевали ветреный вальс,
нашего слуха достигши едва,
с ветром летели наши слова
и далеко позади оставались,
а позади попрошайка-поэт
поднял слова и составил сонет.

* * *

Как прижимали нас друг к другу,
как заставляли нас тиски
любви рыдать на всю округу
и петь от счастья и тоски.

И рвали трепетные ткани,
и выжимали яркий сок,
от боли мы скребли руками
холодный ветер и песок.

Нам бы не выжить, не усни мы,
мы не умрем на этот раз,
остались сны - что делать с ними?
И только кажется сейчас:
мы были так необъяснимы,
что даже Бог не верил в нас.

ЛЕТЧИК

А ты несешься, высветленный, нищий,
скользишь по мыльной пене облаков,
обманутый собой и черной тысячей
любимых, но отвергнутых богов.

Лети, пилот, неумолимо сжавший
зубами вдох в убийственном пике,
на каменной до хрупкости руке
твой компас врет, замотанный от ржавчин,

таящихся в обглоданной земле.
Лети, пилот, уйди из-под удара,
не принимай губительного дара,
ты вырвешься на взвинченном крыле
в тугую синь. Тебе еще нужна
страна, где синева и тишина.

МОНОЛОГ ИИСУСА

Зачем нерадостное бремя
лежит печатью на роду:
всегда считать обратно время,
всегда предчувствовать беду?

До одного от десяти
считать мучительно, невнятно,
все реки посылать обратно,
и к одному сводить пути.

Превозмогая запах роз,
мечтать о январе весною,
когда очередной Христос,
свой крест предчувствуя спиною,
вдруг в колыбели заорет.
И времена пойдут вперед.

* * *

Зал рукоплещет. Благодарней нет
на свете зрителя, чем балаганный зритель,
поскольку страсть и страх, и тьма и свет
играют роль колеблющихся нитей,

которыми привязан кукловод
к марионетке. Он-то знает дело,
и вовсе не играет, а живет,
и постепенно нить врастает в тело.

Врастает так, что не разъеденить
антрактами, аншлагами, концами
болезненную пляшущую нить
меж душами, телами и сердцами.

Зал рукоплещет, путая нередко,
кто кукловод, а кто марионетка.

ДЛИННАЯ ОСЕНЬ

Зной уходил, как из тюрьмы,
из нескончаемого лета,
и свет не мог дождаться тьмы,
чтоб дожидаться снова света.

Дурацкий золотой обман,
Бог даст, накроется снегами,
как в прошлый год дожди ругали,
а нынче осень - балаган.

Резвится шалая фиглярка -
природа, будто не до сна.
Так, неправдоподобно жарко,
горела осени цена.
Кончайся, ты мне не нужна,
я не могу принять подарка.

ПРОТИВ ХОДА

Осень. Жизнь отдаляется. Впрочем,
просто едем мы, глядя назад,
и проносится мимо, как прочерк,
нежилой ботанический сад.

Кто-то просит троллейбус не мешкать,
мол, куда-то зачем-то спешит,
вровень дядя бежит, как в насмешку,
явный вечный классический жид,

от инфаркта. И я бы, поверь я,
что конец не застигнет во сне,
побежал бы, но видится мне,
что, осенний закончив сонет,
неизбывная надпись над дверью
извещает, что выхода нет.

СМЕРЧ

Подобно смерчу налетела,
стремясь на небо унести
мое бревенчатое тело,
а я не улетел. Прости.

Ты выкорчевывала корни,
пытаясь вывернуть меня.
Я был тяжелый, непокорный,
и обладал упорством пня.

Хотя я тоже был не прочь,
ты не смогла возвысить тело,
закон природы первозмочь.
Поддавшись ветренной судьбе,
ты с грузом листьев улетела -
с моими письмами тебе.

* * *

Смирившись с одиночеством внутри
и чувствуя копящуюся силу,
выигрываю старое пари -
сражение при новых Фермопилах.

Я вижу поле битвы с крутизны,
убитых обезличенные трупы...
Пускай, другим победы не нужны -
Не выиграть эту битву просто глупо!

Впадая в легкомыслие и раж,
врубаюсь конницей в ряды врагов. Победа!
Но гаснет восхитительный мираж,
когда приходит время для обеда.

И я иду, услышавши звонок,
обедать. Побежден и одинок.

* * *

Все готово для побега -
дверь открыта - в добрый час!
Наглотавшись злого снега,
на ветру фонарь погас,

опоенный сонным зельем,
старый сторож захрапел.
Только б ветер звонче пел,
снег кружился каруселью,

заметая свежий след,
заглушая быстрый топот...
Не пробьется лунный свет
сквозь полуночную копоть.

Для побега в этот раз
все готово. В добрый час.

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Ох, и жаркий нынче день!
Одуревшие собаки
замолчали, сбились в тень,
ловят мух и ищут злаки.

Клонит барина ко сну
после сытного обеда,
сквозь дремотную слюну
он бранится на соседа.

И откуда только прыть
у попрятавшейся дворни?
Будет ливень. Будут ныть
и вытягиваться корни
из-под выжженой земли.
Будет ливень... Будет ли?

ПРЕДАТЕЛЬ

Тебя, по-прежнему, любя,
я не настолько крепок в вере,
я предал мысленно тебя
раз тысячу, по меньшей мере.

За взгляд, за вздох, за просто так,
за мысль о том, что быть могло бы,
пусть без корысти и без злобы,
и не за рубль или пятак.

Суставы старые болят,
трухлявые ржавеют латы,
за сотни маленьких растрат
судьба сегодня просит платы.
Я предавал других когда-то
за твой, другим неверный, взгляд.

РОЛЬ

Я смотрю в театральный бинокль
из нависшей над сценою ложи
на твои бесполезные слезы
и жалею, что ты одинок.

Я похлопать тебе не могу -
ты не в той неисполненной роли,
чтоб я мог сосчитать твои боли
по следам в прошлогоднем снегу.

Повернув окуляры вперед,
измельчаю фигуры и позы,
ты поправишь ливрею, живот
подберешь, соберешься, и вот,
- Кушать подано, - скажешь сквозь слезы
и уронишь слезинку в компот.

* * *

Дай мне передохнуть с дороги,
чтоб я немного посидел,
слагая медленные слоги
в слова - отображенья дел.

И притянул усталым взглядом
свои отсталые дела,
и их остылые тела
легли бы на бумагу рядом.

Любовники на жарком ложе
и их холодная печать
на удивление похожи.
И вот, уже бумага может
подумать, сделать, закричать,
что, в сущности, одно и то же.

АКТРИСА

Все произошло в одночасье,
а нынче реви - не реви...
На сцене ты плачешь от счастья,
а может быть, от любви,

а может быть, от надежды,
что скоро наступит аншлаг,
цветы и поклоны, но где ж ты
такого героя нашла б?

Не сыщешь такого партнера,
сапожника или портного,
и принца в едином лице,
чтоб вместе сидеть на крыльце,
и чтобы, сгорая от страсти,
в постели заплакать от счастья.

ФИЛОСОФИЯ

Любовь неразделенная моя,
хожу вокруг смущенно и несмело.
Ты неизменна. Изменяю я,
боясь коснуться царственного тела.

Властительница чувства и наук,
как все царицы, не желает править.
Не буду от добра искать добра,
ведь ты живешь для сердца, не для рук.

На поприще земного бытия
ты бесполезна, незаметна в теле.
Я уезжаю в дальние края,
любовь к тебе на время затая.
Пускай тебя пока другие делят,
любовь неразделенная моя.

ЛУННАЯ ПЕСЕНКА

Вкус земляничного вина
смущает неокрепший разум...
А в небе полная Луна
глядит огромным желтым глазом.

Ей вечно падать суждено
к Земле, как к неизбежной цели,
светить младенцам в колыбели
и поднимать морское дно,

поэтов, женщин и собак
сводить с ума в часы прилива
и уходить неторопливо,
оставив серый полумрак.

Луною брошенный платок,
на землю, день закончив краткий,
как паутина, сумрак лег.
По снегу лунный мотылек
скользнет мучительно и сладко
не в силах отыскать цветок.

АКРОСОНЕТ

Южные ветры опаснее яда,
лето - олицетворенье разлуки,
если не вечного, все же, разлада,
время для отдыха, песен и скуки.

Отдых от страсти, отдых от боли,
истовых клятв и неистовой злобы,
тяжкой охоты, что пуще неволи,
от размышлений о том, что могло бы.

Время, когда золотистые свечи
ели сменили на новые ветки,
царские шубы - на крепкие плечи,
как завещали им мудрые предки.

Очень недолог растительный век -
иней, декабрь, полнолуние, снег.

© Воронков Дмитрий

.