Шкловский Виктор
Осипов Иосиф
при участии Швырева Юрия

БАЛЛАДА О БЕРИНГЕ
И ЕГО ДРУЗЬЯХ

сценарий

аннотации авторов
Шкловский Виктор || Швырев Юрий || Осипов Иосиф

о фильме
ВидеоГид || БД на Агаме || на сайте к/с Горького

интернет публикация подготовлена при помощи Анны Чайки, Каймана

Вступление к сценарию

История Витуса Беринга и его друзей до сих пор не получила ни в литературе, ни в кинематографе достойного изображения. Биографию Беринга написал Н. К. Чуковский, ныне умерший. Это была интересная книга, но, может быть, недостаточно драматическая.

Витус Беринг родился в 1681 году, первоначально служил в Дании, с 1704 года начал служить в русском военном флоте. Был в боях, считался знающим, добросовестным человеком. Незадолго до смерти, в 1725 году, Петр I поручил Берингу провести морскую экспедицию между северо-восточным побережьем Сибири и северо-западным берегом Америки. Надлежало решить вопрос о наличии или отсутствии пролива между Азией и Америкой. Одновременно предполагалось начать составление карты всего северного морского берега России. Предприятие было огромное, а средства небольшие, конечно, говоря сравнительно.

С Берингом отправились лейтенант Чириков и несколько сот русских матросов.

Шли долго по зимним путям, по Иртышу и по неизведанным рекам. Дорога длилась десятилетия.

Сменялись правительства. Старели паруса, умирали люди, а экспедиция все продолжалась. Сделано было невероятно большое дело, но с невероятными трудностями.

Почти был положен на карту пролив, который задолго до этого с большей удачей прошел на мелких кочах казак Дежнев.

Были положены на карту многие пункты Северного Ледовитого океана.

На обратном пути Чирикову с большим трудом удалось вернуться в Петропавловск. Люди пили воду, стекающую с парусов: корабль шел в тумане.

Чириков из Петропавловска крейсировал некоторое время для отыскания Беринга, затем вернулся сухим путем в Якутск. Судьба Беринга была тяжелее.

Труден был путь по неизведанному морю под гнилыми парусами. Трудно было задание — потому, что предполагалось найти землю, показанную на старых картах, но земли этой не было, она оказалась измышлением картографов. Беринг, человек исполнительный, долго искал то, чего не было.

На обратном пути корабль вышел к неведомому острову (который сейчас называется островом Беринга) и потерпел около него кораблекрушение. Люди выбрались на берег; многие умерли тут же.

Осмотрелись и увидели, что попали на пустынный остров, на котором живут тюлени, огромные — еще никем не виданные — морские коровы и неисчислимое количество песцов, которые бросались на людей и рвали обессиленных больных.

Началась долгая робинзонада.

Построили из звериных шкур палатки, определили положение. На счастье потерпевших кораблекрушение море выбросило кита, которым люди питались.

Пришло землетрясение. Беринга завалило в его хижине, и он попросил его не откапывать, потому что так ему теплее. Он отдал последние распоряжения и умер.

Тут в историю вступает сибирский казак Савва Стародубцов. Савва когда-то служил простым работником на верфях — он сказал, что попробует построить корабль из обломков.

Корабельный плотник и парусный мастер к этому времени уже умерли.

Стародубцов не стал строить корабль из обломков. Он распилил нижние части мачт и в основном, строил из нового леса. Натопили из старых канатов смолу, починили паруса, в апреле спустили корабль — оказалось, что ходит он хорошо и хорошо слушается руля. На этом корабле команда прибыла в Петропавловск.

Вот основная история. В этой истории видна воля Петра. Видны люди эпохи — знающие, волевые, самоотверженные — и смена жестокостей, борьба временщиков, случайных претендентов. В этой сваре чуть не погибло дело Беринга. Но в ней выявились и хорошие стороны людей того времени.

Выявился такой человек, как Дмитрий Леонтьевич Овцын, который руководил отрядом великой северной экспедиции на побережье Карского моря, ходил по Енисею. Овцын оказался случайно замешанным в трагическую судьбу Долгоруковых. Заступившись за ссыльную Екатерину Долгорукову, Овцын попал в беду. Его пытали, разжаловали в солдаты, его выручил Чириков и увез как солдата на корабль Беринга.

Люди, которые плыли на бедствующих кораблях, были ученые, которые всегда продолжали свою работу. Они показали неистребимую волю и крепость организации.

Робинзон был одиночкой — с Берингом был коллектив. Были люди, которые помогали друг другу.

Работа над сценарием началась так.

И. Осипов бывал в тех краях. Обратился ко мне, предложил писать научно-популярный сценарий. Мы начали писать сценарий. Появился режиссер Ю Швырев. Увлекся этой робинзонадой. Включился в работу. Научно-популярный сценарий написали другие люди.

Особенностью нашего сценария является то, что в нем все конфликты историчны. В нем есть реконструкция прошлого, но нет выдумки; во всяком случае, нет выдумки произвольной. Мы попытались написать сценарий о людях с характером, с изменяющимися отношениями между ними. Это не вещь, написанная для доказательства определенной тезы,— это кинематографическое произведение, написанное по художественным законам.

Дальше вы будете читать сами. Так как сценарий довольно велик, мы его печатаем в виде отрывков-новелл.

На экране оружие XVII века, когда уже ружье и пушка одержали победу над доспехами и копьем.

На экране пушки, длинноствольные ружья с багинетами — штыками, ручные гранаты, тесаки, туры, корзины для укреплений, кожаные кивера и рядом с ними астролябии, чертежи, карты, на которых даются рисунки и пестро нарисованные розы ветров.

Чертежи переходят на рисунки домов, на детали Петропавловской крепости и на соборы, снятые с натуры. Потом крупно дается восточный угол Петропавловской крепости.

Зима на Неве. Угол Петропавловской крепости. Берегов широкой реки не видно. Они скрыты вьюгой.

Несутся сани, запряженные тройкой.

В санях Екатерина Алексеевна Долгорукова. Она совсем юная: ей тринадцать или четырнадцать лет. Рядом с ней семнадцатилетний брат ее — князь Иван Алексеевич Долгоруков, очень красивый человек.

На запятках прицепился Дмитрий Овцын, юноша лет семнадцати. Он счастлив от быстрой езды, нагибается к уху девочки и что-то ласково ей шепчет.

Мчатся сани вдоль замерзшей Невы.

Нева снята сверху. Не видно берегов. Только торосистый лед и дорога, пробитая временем.

Сани влетают в редкий лес. Лес тот выглядит странно и неблагополучно. Многие деревья выворочены с корнем и лежат полузасыпанные снегом; другие сбиты неведомой силой, повалены, но задержаны кронами могучих дубов: лес похож на траву, избитую палкой.

Это деревья после великого наводнения, залившего Санкт-Петербург год тому назад — в 1724 году.

Веселые сани подлетают к двухэтажному дворцу.

Соскакивает Дмитрий Овцын, кричит:

— До свиданья, княжна Екатерина Алексеевна! Иван Алексеевич, князь, до свиданья! Спасибо, что довез!

Перед высокими двухстворчатыми дверями дворца собралась группа озабоченных и важных людей.

Они видят Овцына.

— Опаздывать нельзя, Митя! — строго говорит лейтенант Чириков.

Невысокая и широкая лестница дворца. Тяжелые дубовые балясины. На стенах лестничной клетки маленькие картины, изображающие корабли, и свечи в серебряных подсвечниках с серебряными отражательными зеркалами.

На верх лестницы выходит молодой красивый, очень нарядно одетый негр.

Он негромко говорит:

— Император у себя и изволит требовать господ комиссию подняться.

Горят свечи в тяжелых серебряных шандалах.

Комната старого дворца на берегу. Весь дворец и эта комната построены на голландский манер. Одна стена вся занята тяжелой барочной резьбой по дубу. В ту резную скульптуру врезаны циферблаты: часы, компасы, указатели силы ветра, указатели дня и месяца. Все это окружено необыкновенно грудастыми русалками с преувеличенно огромными и роскошными рыбьими хвостами. На одном из циферблатов стрелка показывает:

«Год 1725. 5 часов». А в отверстии резьбы видна еще надпись: «Генварь» и число — «б».

Один из циферблатов, очевидно, соединен с флюгером. Он показывает порывы ветра. Стрелка вздрагивает и то поднимается вверх, то падает. В углу топится голландская изразцовая печь на ножках. Она вся покрыта синими рисунками, изображающими морской берег, корабли, сражения, зверей и сцены мифологии.

Печка топится жарко. За ее заслонкой неровно и могуче вздыхает огонь. Тяга то присасывает тяжелую орнаментированную литую заслонку печи, то отпускает ее.

В комнате горят свечи и масляная лампа с перевернутым вниз пламенем. Лампа заводная, она тикает, пропуская масло вниз по каплям.

В рембрандтовском полусвете лежит Петр, покрытый шубным одеялом. На одеяло наброшена еще шуба, пола которой завернута — пола та соболья, но сильно ношенная.

Голова Петра закинута на небольшой подушке. Мы видим лицо, знакомое нам по памятникам: срезанный Подбородок, небольшой рот с короткими усами и усталую жилистую шею. Голова повязана шелковым платком.

Нарядный завитой парик надет на серебряный бюст императора.

Кафтан, вышитый золотом, положен у кровати на кресло так, как бросают халат.

Комнату спешно прибирали перед приемом.

Худое тело царя занимает кровать во всю длину.

Петр с трудом открывает глаза.

— Федор Матвеевич,— медленно говорит Петр.

Подымается человек, сидящий в кресле. Подходит к кровати, докладывает:

— Президент адмиралтейской коллегии Федор Матвеевич Апраксин прибыл.

Вьюга летит за замерзшим окном. Вздыхает огонь в печке.

— Федор Матвеевич,— говорит Петр внятным голосом, не поднимая головы,— дурное здоровье заставляет вот дома сидеть, передавать другим важные дела, которые сейчас для меня трудны. Вспомнил я на этих днях то, что забывать приходилось за множеством дел.

Петр умолк.

Печка стучит заслонкой. Циферблат отмечает порывы ветров. Вздыхает печка.

При неярком огне мы видим стройного Ганнибала в очень белом парике, в ослепительно белом кафтане, с черным растерянным молодым лицом и ослепительной улыбкой.

Рядом с ним стоит в черном бархатном, изношенном кафтане пожилой датчанин — Витус Беринг, которого здесь называют то Иваном Ивановичем, то Витусом.

За ними военный моряк — лейтенант Чириков Алексей Ильич.

Сзади всех молодой Дмитрий Овцын, тяжело дышащий от волнения.

Заговорил Петр, обращаясь к Ганнибалу:

— Абрам Петрович, карты подай. Свечи пускай возьмут, чтобы карты были видны. Пускай лейтенанты подымут.

Петр продолжает с трудом:

— Оградя отечество безопасностью от неприятеля, надо найти благосостояние народу и славу государству через науки и искусство. А пути к этому далеки, трудны и разнообразны.

Лейтенанты поднимают карты так, что они освещены лампой.

По бокам длинной карты мы видим взволнованное лицо Овцына и мужественное лицо Чирикова.

(Мы не будем здесь описывать карты. Тут есть и наброски Северного пути, которые мы смутно узнаем, и Мангазея, и фантастические карты Дальневосточного берега. На тех картах нарисованы несуществующие земли, вокруг которых плавают огромные, тщательно нарисованные киты, пуская вверх усатые фонтаны. Сделаны карты тщательно и украшены гербами.)

— Дорога,— говорит Петр,— к нашим тихоокеанским берегам через Балтику далека, сильными народами пересечена и почти непроходима. Вот на этой карте пролив Анианский и обозначен между Азией и американской землей. Долго я о нем думал и полагаю, что проложили его не напрасно. Есть о нем и записи в старых приказных бумагах, что там-де бывали казаки, добывали рыбий зуб и мех бобровый.

Слушают люди. Внесли еще свечи.

В свет входит Беринг. Мы видим его спокойное немолодое лицо.

Воет ветер. Крутится стрелка ветромера.

Опять заговорил Петр:

— Ты, Беринг, в Индии был, корабельную службу знаешь. Человек ты справедливый и правдивый. Надо положить на карту достоверный путь к нашим землям, к Китаю, в Индию. И путь тот пойдет через наше Ледовитое море. Ехать тебе надо долго, пока не встретишься ты с кораблями европейскими, и на берег надо высадиться и поговорить с тамошними людьми, и побывать на берегу, который вот назвали Америкой, и говорят, что та американская земля — землица немалая. А между нашим берегом и Америкой нарисована земля Жуана де Гамы. Проверь и эту землицу.

— Дело большое,— сказал Беринг,— но если повеление ваше таково будет, то надо сперва положить на карту линию по Ледовитому морю, сделав лоцию, разбив участки от устья реки до устья другой.

Опять открылся маленький усталый рот Петра.

Царь сказал тихо и как будто безнадежно:

— Ты, Беринг, это сделаешь?

— Сделаю вашей волею, государь,— ответил Беринг.

— А ты сделай своим умом. Попробуй. Ты, Беринг, человек усердный. Я волю с тебя не снимаю.

Ганнибал выступил вперед, посмотрел на старшего в комиссии — на Апраксина, напоминая поклоном, что аудиенцию пора кончать.

Но Петр снова открыл глаза и произнес:

— Кто карту чертил?

Заговорил Чириков:

— Мичман Овцын. Он здесь, государь.

Петр улыбнулся.

— Затейно, умело даже... Хотя, мичман, напрасно ты столько китов нарисовал. Кит не карта, он уплывает. Ну вот, мичман, поедешь ты к Ледовитому морю карту снимать и проверишь, как там твои киты плавают.

— Пойду, государь! — ответил Овцын.

— Абрам Петрович,— сказал Петр, — мичману подари мою готовальню. А ты, Беринг, когда вернешься, расскажешь, что видел. Дожить бы мне...

— Государь,— сказал Апраксин, кланяясь,— дни ваши будут долги. Но вы утомлены сейчас великими делами и огорчениями.

Сказал Петр, еще больше откидывая голову (мы видим только маленькую губу):

— Заберите карты и идите... Трудно мне...

Люди в белых париках, кланяясь, отступают к двери и исчезают в глубине слабо освещенной комнаты.

Выпал свежий снег, и только недавно прочертили его узкие санные следы.

Расстаются люди.

Рядом с кибиткой Беринга и Чирикова стоят городские сани. В них — молодая жена Беринга усаживает двух мальчиков.

— С каждой почтой буду писать—утешает Беринг.—Думаю раза два в год письма получать будешь.

Супруги целуются.

Прощаются Чириков и Овцын.

— Я уезжаю,— говорит Чириков, — а ты не торопись. По ассамблеям не рыскай, учись. Года через два будешь на Ледовитом море, оно тебя доучит.

Трогаются сани. Овцын бежит за санями. Чириков останавливает сани.

— Алексей Ильич,— говорит Овцын, задыхаясь.— Забыл вас поблагодарить за то, что вы научили меня английскому языку. Сэнк ю вери мач!

Чириков говорит:

— Ит из несесери фор симэн. Моряку это необходимо.

— ... не поблагодарил вас за то, что смог прочесть новую книгу «Робинзон Крузо»: матроса выкинуло на необитаемый остров. Хочу подарить вам эту книгу.

И юноша протягивает книгу.

— Читай сам, милый. Я ее смотрел, а когда вернемся или встретимся на дальнем берегу, прочтем вместе.

Сани уходят.

В санях Беринг. Рядом с ним сидит Чириков. Он обращается к Берингу со словами:

— Не рано ли едем, командор?

— Получено приказание,— коротко отвечает Беринг.

— Приказания могут изменяться, когда изменяются люди.

— Приказание получено, и оно для нас закон,— ответил Беринг.

Дворец. Свечи горят в спальне Петра. Освещен образ Александра Невского, совсем маленький, финифтевый.

Стрелки часов показывают: «Год 1725. Генварь, 28. 5 часов 30 минут» Часы негромко бьют половину.

Просыпается Петр. Смотрит на стены. Везде на картинах и на изразцах изображено бурное море и корабли на нем.

Петр хочет что-то сказать и не может.

Мы видим, как стараются губы произнести слово, как поднимается грудь царя.

Петр сбрасывает рукой со столика графин. Звон разбиваемого стекла.

Входит высокогрудая, крупная, красивая и уже не молодая Екатерина.

Петр говорит ей невнятно:

— Чернил... бумагу... Сделайте все... отдайте все...

И он замолкает.

Екатерина смотрит на мужа. Он глядит на нее неподвижными глазами.

Екатерина проводит перед глазами супруга ладонью полной красивой руки с короткими пальцами.

Глаза неподвижны.

Екатерина закрывает Петру глаза.

Входит Меншиков.

— Звал меня?

— Нет... умер.

— Умер? — переспрашивает Меншиков.

Смотрит на лицо Петра и вдруг начинает плакать. Он плачет почти как ребенок, вытирая глаза сразу двумя кулаками снизу вверх.

Посмотрела на него Екатерина и тоже заплакала. И горько плача, поворачивается к нам спиной, выпрямляется — теперь мы видим, что она делала, рыдая, спиной к нам.

Голова Петра перевязана шелко-вым платком, снятым с головы,— так делают для того, чтобы у покойника закрылся рот.

Большой таз, в котором кипит какая-то масса. Это плавится воск. Под тазом горит спирт.

Около постели мертвого Петра стоит с ружьем солдат.

В таз входят две руки, у которых тщательно отброшены кружевные манжеты.

Воск в сильных руках. Смотрит Екатерина.

Растрелли накладывает на лицо Петра воск.

Скульптор вздохнул. Двинулся к императрице. Его ученик поправляет рукава на рубашке.

Скульптор кланяется Екатерине.

— Государыня,— говорит он,— распорядитесь выдать моему ученику два червонца. Только из золота можно изготовить глаза для августейшей особы.

Екатерина вздрагивает.

— Глаза?

— Да, глаза лучше всего делать финифтью по золоту.

Высокий шпиль Петропавловской крепости. С креста вниз смотрит ангел, как бы нагнувшись.

Снято сверху: у входа в собор стоит гвардия в боевом порядке.

Даже две-три пушки стоят на случай нежелательных возмущений.

Пар поднимается над войском.

Наплывом — внутренность Петропавловской крепости.

На амвоне стоит в золотой рясе с черной епитрахилью невысокий Феофан Прокопович.

Перед ним на постаменте гроб Петра, покрытый тяжелым покровом.

На стенах висят гербы российских городов. Видны гербы с надписями:

Вологда, Тотьма, Устюг, Сольвычегодск, Тобольск.

У гроба в мантии, шлейф которой покрывает ступени постамента и переходит на каменный пол, стоит императрица Екатерина в короне.

Ниже, чем царица, стоит царевна, дочь Петра — Елизавета Петровна, ростом и складом тела похожая нa мать — Екатерину и на Петра Алексеевича.

Она стоит спокойно. Иногда Елизавета Петровна начинает всхлипывать, плачет, вытирает слезы осторожно, чтобы кружевным платком не испортить румянца и подведенных глаз.

Это очень красивая женщина, которая представляет собой как бы центр всей церемонии.

На нее падает свет из высокого окна.

В церкви, украшенной гербами губерний империи, народу много. Стоят люди группами.

Рядом с Овцыным стоит рослый, красивый, нарядный гвардеец Преображенского полка (мы увидим его потом в Сибири). Он держит на согнутой руке кивер.

Долгоруковы, и среди них мальчик, стоят несколько впереди. Мальчик — это внук Петра — сын Алексея, будущий император Петр Второй.

Это красивый мальчик. Он смотрит снизу вверх на Екатерину обиженно и боязливо.

Стоит герцогиня Курляндская, дородная и рослая,— будущая хозяйка России Анна Иоанновна.

Стоят группой представители сената и адмиралтейств-коллегий: Головин, Апраксин, Кириллов, Соймонов.

Заговорил Феофан Прокопович:

- Что делаем мы, россияне? Петра Великого погребаем.

Молча смотрит мальчик Петр Алексеевич на гербы огромной империи.

По заснеженному полю скользит кибитка Беринга и Чирикова.

Звонят колокола.

Мы видим зимнюю Россию. Избы, леса. Избы покрыты снегами, как мехами.

Собор.

Слышны колокола.

Мы видим гербы, висящие на стенах собора.

Говорит Феофан Прокопович, обращаясь к Петру:

— Какову он Россию свою сделал, такова и будет; сделал добрым любимую, любимой она и будет; сделал врагам страшную, страшной она и будет.

Леса. Замерзшие реки. Дороги, пересеченные колеями.

Далекие города над широкими замерзшими реками.

Собор.

Слышен голос Феофана Прокоповича:

— Сделал он ее на весь мир славною, славной она будет и быть не перестанет.

Идет обоз Беринга. Закружевели от мороза шкуры коней. Обмерзли конские морды. Пар поднимается над обозом.

Идет обоз с якорями и с канатами.

Слышен голос Феофана Прокопо-вича:

— Неслыханное в тебе от века, Россия, дело совершено: строение, плавание корабельное, новый в свете флот... удивлена всея вселенная, и отверзе тебе путь во все концы земли, и простерта тебе сила и слава до океана.

По дороге идут кибитки. За кибитками — сани, за санями — розвальни, переполненные мешками, веревками, рогожами.

Все покрыто парусами.

Ветер пытается сорвать паруса.

Идет толпа солдат.

Ветер швыряет в лицо снежную крупу.

Пожилой солдат — он курит трубку — обращается к другому, молодому в мохнатой шапке — тот прикрыл лицо ладонью:

— Ты, брат, не закрывайся от ветра. Привыкай. Долго еще шагать... Сибири конца-края нет. И все ветер.

Шагает солдат, сощурив глаза, подставив лицо ветру.

Сменяются города, церкви; колокола перекликаются с одной колокольни на другую, но звук не может дотянуться и исчезает в равнине, в снегах, в метели.

Змеей тянется зимняя дорога, огибая перелески.

Редким пунктиром тянутся люди — усталые, опирающиеся на палки.

Сменяются гербы городов: Тотьмы, Устюга, Сольвычегодска, Тобольска.

Редко и протяжно звонят колокола.

Города даются, как гербы. Середина герба с эмблемой на щите исчезает, и под навершием — короной герба — появляется как бы окно, и в этих окнах видим леса, замерзшие болота, тайгу.

Идут через тайгу люди навстречу неизбежной судьбе.

...На низменных обских берегах лежит снег.

На черной воде идет шуга.

Лейтенант Овцын на берегу определяет местоположение.

Его зовут, говорят:

— Ваше благородие просят по чрезвычайному делу.

Овцын идет к берегу.

С шлюпки на бот поднимают тело, завернутое в парусину.

Ненцы осторожно кладут его на палубу.

— К вашему благородию курьер,— хрипло сказал казак,— десять дней с нами в пути. Заболел — боюсь не выживет.

— Ладно,— сказал Овцын,— вели растереть водкой.

Ночь. Каюта. За бортом судна что-то шуршит. Идет шуга. Курьер лежит на койке. Это офицер-преображенец, стоявший в Петропавловском соборе. Рядом с ним сидит Дмитрий.

—Тебя, Николай, узнать нельзя,— говорит Овцын.

— Да, был лейтенант, а теперь солдат, курьер.

— Так что же случилось?

— Пакет распечатал?

— Распечатал. Там приказано возвращаться. А что в столице?

— Соймонов, адмирал, арестован. Говорят, что изменник. Били его кнутом. Сослали в Нижне-Колымск. А меня сдали в солдаты. Вот, курьером послан.

— Что с Иваном Долгоруковым?

— Он здесь, недалеко. Была Екатерина Долгорукова невестой государя. А потом император Петр Второй умер в малолетстве от простуды. Долгоруковых винили, будто сами престол хотели захватить. Сперва послали их в имение дальнее, а сейчас в Березове они.

— Значит, увижу?

— Дмитрий, милый, не иди на черную судьбу. Поезжай, куда приказано, сдавай документы. Зазимуй лучше здесь, в Обдорске.

— Буду в Березове,— говорит Дмитрий,— тогда я с казаками на лодке вернусь.

— Прощай, Дмитрий! Вряд ли увидимся. Лучше погибну от мороза, чем от кнута.

— Прощай, Николай! — отвечает Овцын.

...Большая горница.

По стенам развешаны персидские ковры, китайская парча, нюрнбергские серебряные подсвечники с зеркалами.

На полу лежит войлок с цветным, вкатанным в кошму узором.

Топится русская печь. Солнце светит в избу.

На лавках — расшитые тюфяки: как будто перенесена на крайний север старая богатая домовитая боярская горница из верхнего деревянного яруса хором.

На столе еды столько, сколько съесть нельзя: оленьи окорока, осетр большой, лимоны соленые, губы лосевые заливные, кура верченая с шафраном, икра черная в серебряной большой лохани.

Стоят иноземные вина в оплетенных бутылках, и пиво в оловянных кувшинах, и водка в угловатых орленых штофах.

Стоят рюмки, чарки, стопки; все блестит при свете полярного солнца.

Князь Иван оброс бородой, но прибранной, щеки побриты.

Сидит жена его Наталья с мальчиком на руках и видно, что она беременна и уже на сносях. Сидит Екатерина — молодая, еще покрасивевшая.

Овцын, слегка выпивший, счастливый от встречи.

— Не пей, Ваня! — говорит Наталья князю Ивану, закрывая стакан из цветного стекла ладонью,—- придут люди, а ты еще нашумишь!

— А если не пить, так что делать?

— Петь будем. Старое время вспомним.

Поют печальную песню.

Сторона ль ты моя, вот моя сторонушка,

Сторона ль моя чужая, он, вот чужая!

Да не сам я на тебя, вот моя сторонушка,

Не сам я зашел-заехал, ой, вот заехал.

Занесла-то меня, да добра молодца,

Занесла меня неволя, ой, вот неволя!..

В то время как звучит песня, Екатерина, сидя рядом с Овцыным у стола, тихо говорит:

— Радует тебя эта встреча?

Овцын незаметно для других кладет ладонь на ее руку.

— Я все время думал о тебе.

Екатерина вынула из шелкового платочка перстень.

— Возьми на счастье, Митя.

Овцын разглядывает камень, впаянный в кольцо.

— Спасибо, Катя. Теперь я буду счастливей всех. Со мной будешь всегда и ты, и бог морей Нептун...

Кончилась песня.

— Неможется мне, Ваня,— жалуется Наталья Долгорукова и уходит.

— Митя, не забудь сказать про мою обиду,— уходя, обращается Екатерина к Овцыну.

Мужчины остаются одни.

—Слушай, Иван Алексеевич,— говорит Овцын,— мне твоя сестра жаловалась, что пристает к ней непристойно приказной тайной канцелярии Тишин, пристает, как к девке. Надо унять!

— Ничего сделать я не могу. Я этого Осипа Тишина пою, деньгами награждаю, он ведь доносчик. У меня дело такое, что все надо терпеть. Вот Меншиков здесь сидел в этой же избе, и помер здесь, и рядом на погосте зарыт, а семья прямо к престолу вернулась.

— Значит, я этого Тишина сам бить буду.

—Не смей, он доносчик, его и воевода боится.

— Так на что же ты надеешься?

— И надежда, Дмитрий, нам запрещена, потому что опалу может только другой царь снять. Надежда в наших местах — измена.

Дверь открывается. Входят человек в форме, Очень старый священник, по обличию украинец, и приказной — сытый, не по-здешнему одетый. Вводят их Наталья и Екатерина.

— Здравствуй, майор Петров,— говорит князь, привставая.— Здравствуйте батюшка, и ты, Оська, здравствуй!

— Я тебе не Оська, я чиновник тринадцатого класса, человек не шельмованный и не поднадзорный.

Тишин садится за стол на высокое место: рядом с хозяином. Хочет знакомиться с Овцыным.

— Осип Михайлович Тишин, приказной секретарь.

Овцын встает и знакомится с майором, представляется ему:

— Лейтенант Овцын, Дмитрий Леонтьевич.

— Майор Петров, городничий!—отвечает, улыбаясь, майор.

— Ну, какие вести у вас? — спрашивает Тишин.

— Вести у нас мореходные, производим триангуляцию, будем пробовать с этой стороны к Анианскому проливу пройти,— говорит Овцын.

— А вот,— задирает Тишин,— батюшка говорит, что никакого пролива между Азией и Америкой быть не может, и это по писанию видно. Значит, нет его, потому что быть ему не должно.

— А почему пролива нет, раз его Витус Беринг видел? А он послан императором был недаром и видел, как берега отходят, и течение встречное отметил в журнале корабельном.

— Видел,— говорит священник,— да недосмотрел. Того пролива быть не может, потому что не может быть никогда.

— Слушай батю, — говорит Тишин,— он хотя и ссыльный, но в Киеве учился, не одну арифметику Магницкого читал.

Настаивает священник:

— А потому не может быть, что люди происходят от Адама, а в Америке люди есть и прийти они могли туда только по суху, а не через пролив какой-нибудь, через который и Беринг не прошел.

— Там гряда, и обойти ее невозможно.

— Говорить про Анианский пролив богохуление и подрыв веры, император это и хотел миру всему доказать, вас, дураков, посылал.

Вмешивается Тишин, уточняя и приготовляясь к спору.

— Этого мы говорить не можем, потому что корабли шли на тот Анианский залив по повелению. Будет разъяснение от сената и синода — тогда поговорим.

— Разъяснения? — говорит священник осторожно.— Быть может. Я на себя этого не беру. Пойду домой почитаю, а потом у епископа спрошу. Так, через полгода узнаю. А вам скажу, молодые люди, простите, у меня завтра служба, я и то засиделся.

— Да ты не обижайся, батя! — говорит Иван Долгоруков. — Это ведь такой разговор, домашний!

— Вот я домой и пойду,— говорит священник и уходит.

— И я пойду,— говорит майор.— Потому что, все же,— улыбаясь, продолжает он,—корабль к нам пришел, надо писать бумаги.

Уходит и Наталья Долгорукова, поддерживает ее под руку Екатерина.

Забеспокоился Иван, идет с ними к двери.

— Это ничего, Ваня, так, у меня живот заболел.

— А за повитухой послано?

— Я пошлю,—сказала Екатерина. Ушли Долгоруковы. Разгорается ссора Тишина с Овцыным:

— Вот вы, господин лейтенант, мне руки не подали, а я приказной секретарь, и по табелю рангов с лейтенантом вровень.

— Признаю,— отвечает Овцын.

— Я, конечно, понимаю,— говорит Тишин.— Овцыны хотя и не князья, но из Рюриковичей, а я приказной, но вы по уставу должны были мне руку подать, потому что я благородный.

— Овцын,— отвечает Дмитрий,— по морю плавает, а вы, господин секретарь, к княжне Катерине с непристойными словами пристаете!

— А я, может быть, ей руку и сердце предлагаю!

— А ты сообрази, кто ты и кто она.

— Она арестантка, хоть и получает рубль в день на пропитание, а я тринадцатого класса.

Из соседней комнаты слышен крик роженицы.

— Вот еще бунтовское племя родится! — говорит Тишин.— Смириться надо, стала бы эта государева невеста тишинской женой, и поняли бы все, что смирились Долгоруковы, а то тут гордость, да проливы, а все это плевка не стоит.

Тишин плюет на пол.

В женской половине дома слышны возня, стоны.

— О проливе, господин Тишин,— тихо говорит Овцын,— спорить не будем, это пускай Беринг решает, а поговорим о том, как ты в этом доме себя ведешь.

— Надзираю,— говорит Тишин,— чтобы жили бы они здесь как арестанты, а не то они здесь всех закормили, запоили. Правда, на их кошт.

— Слушай, Тишин,— говорит Овцын,— у Долгорукова родни много, ты здесь над женщиной не издевайся, князя не запугивай!

— Она арестантка! Я за ней надзираю.

— Ты шельма! — говорит Овцын. В половине княгини снова крик роженицы.

— Это ты шельма и бунтовщик против бога и государыни,— кричит Тишин.

— Не смей кричать,— приказывает Овцын,— женщина рожает.

Крик из соседней комнаты подтверждает эти слова.

— А ты зачем в изменный дом приехал? — кричит Тишин.

Овцын бьет Тишина. Тишин падает, закрывает голову руками, потом вскакивает, выбивает стекло и кричит:

— Слово и дело! Изменные речи!

Вбегает майор Петров.

— Чуяло сердце беду! — стонет Петров.

Слышен крик роженицы.

...Герб Тобольска. Из наплыва — хорошо убранная приказная изба. На столе «зерцало». За столом сидит, развалившись, Тишин.

Перед ним в шубе сидит подтянутый, настороженный Чириков. У дверей стоит матрос-вестовой.

— Так, господин Тишин. Теперь вы должны мне дать согласно предписания государыни императрицы Анны Иоанновны,— Чириков наклоняет голову,— лошадей и людей из штрафованных, пригодных к морской службе.

— Лошади в разгоне, господин Чириков, людей у меня нет. Бумага у вас составлена не по правилам, имени царицы в подписи не изображено. Значит, дело не чрезвычайное.

Чириков отвечает спокойно.

— Бумага от правительствующего Сената, и лошадей вы нам дадите. И дадите вы мне среди штрафованных Дмитрия Овцына, а за хлопоты мы будем благодарны отдельно.

Чириков скупой стопочкой кладет несколько рублей на стол перед Тишиным. Секретарь небрежным жестом, как мусор, сбрасывает на пол скудную взятку.

Чириков, не поднимая с пола денег, говорит спокойно:

— Особым и весьма строгим указом, под барабан оглашенным, господин Тишин, запрещено как преступное дело деньги с изображением августейшей персоны на пол метать, потому что они могут быть попраны на той земле дерзкими ногами.

Тишин хочет вскочить. Но Чириков сильной рукой сдерживает его.

Говорит вестовому:

— Подними священный лик государыни императрицы с пола.

Вестовой поднимает.

— Как лежал сей целковый? — спрашивает Чириков.

— Ликом вверх,— отвечает вестовой.

— А ты, Осип Тишин,— говорит уже без всякой вежливости Чириков,— хотел его нарочито ногами топтать.

Чириков встает и приказывает вестовому:

— Приведи караул, скажи, что тут изменное слово и дело.

Тишин сразу сникает.

— Так, господин офицер, разве я грубиян какой?.. Я ведь так, обмахнулся. И разве я ваше дело не выполню?

Чириков, не волнуясь, повторяет просьбу:

— Выдайте лошадей, и чтобы были кормленные, и выдадите людей штрафованных, и среди них Овцына Дмитрия.

— Митька Овцын,— отвечает Тишин,— плут и шельма, он и с дыбы дерзил.

— Сей обученный человек,— спокойно, методически отвечает Чириков,— мне для государственного дела нужен, и штрафованные люди к посылке в далекие экспедиции предназначены.

Тишин не уступает сразу. Он смотрит на Чирикова ласково и говорит просительным голосом:

— Полушубок у вас видный!

— Шуба соболья, куплена за хорошие деньги...

— А я вот нахожусь в беспрестанных разъездах, и мне легкая поддевочка нужна. Ну что ж, променяем соболей на Овцына!

Тишин сам смеется на свою начальственную остроту.

Чириков видит на руке Тишина кольцо Овцына.

— Слышал я, что их сиятельство адмирал Апраксин за Овцына хлопочут? Глядишь — освободят скоро, и вы останетесь с чужим гербовым кольцом.

— Как это с чужим? — пытливо вглядывается в лейтенанта Тишин.

— Да так... Колечко вам придется мне пожаловать. За соболей.

Тишин мрачнеет, задумывается и снимает кольцо.

Движется кибитка. Видно редколесье, видна спина ямщика, головы пристяжных.

В кибитке сидят Чириков и Овцын. Овцын держит руку у рта.

— Озяб, Дмитрий Леонтьевич?— спрашивает Чириков.

— Плут Тишин, отпуская, заклеймил.

Видно свежее клеймо на руке, возле большого пальца.

Чириков говорит печально:

— Много не жалуйся, подожди, пока кибитка пойдет быстрее,— он тычет в спину ямщика.

Изменяется ритм движения пристяжных. Кибитка катится по дороге.

Чириков берет Овцына за руку, вытаскивает перстень. Надевает его на палец Овцыну:

— Вот я тебя обручу с твоею бедой...

В кибитке сидят Овцын и Чириков. Слышен звон бубенцов на сбруе и звон колокольчиков. Под тот звон разговаривают Чириков с Овцыным.

— Как же беда произошла, Дмитрий Леонтьевич? — спрашивает Чириков.

— Арестовали нас по тишинскому извету. И майора Петрова арестовали, воеводу и меня, конечно. Князя Ивана к стенке приковали и пытали, а он такое говорил, что его и не спрашивали... а жена его родила несчастливо. Петрову голову отрубили.

— А ты как?

— А меня пытали, я на трех пытках и под огнем устоял, отперся, а про князя Ивана не знаю ничего...

— Четвертован, и тело положено на колесо.

— А Екатерина Алексеевна?

— В Воскресенском монастыре под Новгородом,— отвечает Чириков.

...Море. Солнце повисло над горизонтом.

Беринг на мостике «Святого Петра» наблюдает показания барометра.

К берегу полетели птицы, начинает качаться корабль.

Старый штурман подходит к Берингу и докладывает:

— Якорные канаты ненадежны, дно каменисто. Опасно стоять здесь, командор, весьма опасно.

Выходят из леса Стародубцов, Овцын и Стеллер.

Они очень устали и садятся на камни.

— Что ж ты, Савва, раньше не сказал? — спрашивает Овцын.— Такой день надо бы достойно отметить.

— А мы сейчас отметим! — весело сказал Стеллер, вынимая из сумки бутылку.—Не пожалею ради такого случая драгоценный спирт, предназначенный для процветания естественных наук! Выпьем за именинника!

Он отпил глоток, передал бутылку Овцыну. Тот тоже отхлебнул из нее.

— Первый европеец на западном берегу Америки, иртышский казак Савва Тимофеевич Стародубцов празднует свое сорокалетие! — воскликнул Овцын.— Ради такого события, господин Стеллер, и впрямь можно не поскупиться...

— На, Савва, — говорит Стеллер,— осуши до дна, и да будут твои лета долгими и счастливыми!

— Спасибо на добром слове, господа,— говорит Стародубцов.— Он отпил глоток, тщательно закупорил бутылку, вернул Стеллеру: — Побереги для букашек и ящериц...

Стеллер засмеялся, спрятал в сумку бутылку:

— Вернемся домой, Савва, возьму тебя в академию ассистентом! Ей богу, возьму!

На американском берегу стоят несколько бочонков с водой.

Уходит от берега лангбот. На корабль везут воду.

Корабль вдали. Видно, что оттуда сигналят флажками.

Стеллер с горечью говорит:

— Восемь лет ехали сюда, и не дают полсуток для наблюдений! Как будто мы пришли сюда взять бочку американской воды и отвезти в Азию.

И он направляется в сторону леса.

Палуба корабля. Беринг подает знак канониру.

Берег. Стародубцов видит сперва блеск пламени, потом дым, потом слышен раскат выстрела.

Он видит: на мачтах корабля поднимаются паруса.

В нетерпении он глядит в сторону леса.

Море. Садится солнце. На фоне огромного раскаленного диска — уходящий корабль.

Солнце выглядит мокрым стогом сена, медленно тлеющим на горизонте.

Вместе с ним как будто истлевает корабль.

Стоит на берегу Стародубцов. Выходит из леса Стеллер.

— Интересно знать, как здешние обитатели — людоеды или нет?

— Узнаешь, если они тебя начнут жарить!

Стеллер садится на поваленный ствол и машинально перебирает образцы гербария.

В море показалась маленькая светлая точка. Слышен скрип весел в уключинах.

Стеллер подымает голову: к берегу подходит шлюпка, на ней фонарь. Из шлюпки кричат:

— Скорее!

Облака в небе стремительно меняют форму.

Вымпел на гротмачте затрепетал и застыл в ветре, как жестяной.

К кораблю подплывает шлюпка.

Круглеют паруса.

Буря налетает на корабль. Волны перекатываются через борт.

Гудят паруса. Снасти издают каждая свой тон, как будто это струны.

Корабль несется в неведомом море.

В разрывах туч показалась луна. Штурман смотрит на паруса. Люди цепляются за ванты, раскачиваясь над палубой, над бурлящим морем.

...Корабль с убранными парусами, тихое море. Пробилось солнце, осветило подплывшие к борту байдары; в них сидят, размахивая руками, протягивая к кораблю какие-то предметы, люди с костяными иглами, воткнутыми в нос, в губы. Виден невдалеке берег, лес, сбегающая к морю река.

Алеуты в байдарах подплывают вплотную к борту корабля.

Перегнувшись через борт, Овцын и Стародубцов принимают подарки— длинные палки с привязанными к ним пучками перьев, шапку меховую. Матросы опускают через борт на

веревке в обмен железный котел, три железных таза, зеркало.

Идет корабль в море, скрипят мачты, стонет ветер в снастях, треплет изодранные паруса.

У штурвала Овцын, заросший бородой, изнуренный. Когда надо выровнять судно, он с усилием, тяжело переводя дыхание, ворочает рогатое колесо.

Старый штурман сидит в рубке, пишет в журнале:

«б сентября 1741 года. Следуем в путь свой на Камчатку. Больных цинготною болезнью господин командор и одиннадцать человек команды. Ветер весьма крепок с находящими шквалами».

В кубрике, в душной полутьме лежат свободные от вахты матросы, солдаты и те, кто уже не в состоянии подняться на палубу.

Пожилой солдат высыпал из кисета последние крошки табака, раскуривает трубку.

Рядом лежит Стародубцов. Солдат протянул ему трубку. Стародубцов сделал затяжку и вернул трубку солдату.

Входит в штурманскую рубку Беринг, давно не бритый, с запавшими от изнурения глазами. Молча читает запись в журнале.

— Что показала обсервация?

— Ширина усмотрена пятьдесят два градуса одиннадцать минут,— отвечает штурман.

Воет ветер за дощатой стенкой рубки, тяжело раскачивается на стене деревянная стрела кренометра.

— Долго нам идти до Камчатки,— произносит со вздохом Беринг.— Долго... Опасался я — так и случилось. Перехватила нас в неведомых морях осень...

Медленно качается, словно маятник, стрела кренометра. Воет ветер.

Палуба. На широкой доске — тело человека, завернутое в темную парусину. Стародубцов привязывает к ногам ядро. Отошел, прячет в нагрудный карман трубку и пустой кисет. Стоят с непокрытыми головами матросы.

Старенький священник отпевает умершего.

Подняли на плечи доску, положили край на борт. Перекрестились матросы, чуть выше подняли другой край, и скользнула их печальная ноша в море.

Вой склянок, словно погребальный звон колокола.

Запись в журнале: «Волею божиею матрос 2-й статьи Никита Шумагин умре... и потому назван Шумагин остров».

В иллюминатор рубки виден голый каменистый берег в белой кайме прибоя.

...Видна в отдалении земля, белая пена бурунов. Слышен грохот прибоя.

— Это не Камчатка,— говорит Овцын.— Глубины падают. Надо обойти эту землю.

Грохот прибоя нарастает.

— А если Камчатка? — устало произносит Беринг.— Правь к берегу.

— Не надо, господин командор,— твердо говорит Овпын.

Шагнул к нему офицер, пытается оттолкнуть от штурвала.

Беринг подал знак офицеру, остановив его. Спокойно говорит Овцыну:

— Правь к берегу, Митя.

— Есть править к берегу,— нехотя репетует Овцын, резко поворачивая штурвал.

Буруны совсем близко. Видна белая пена бурлящей воды среди скал.

Раздается команда:

— Отдать якорь!

Падает в воду якорь.

Стоит на якоре израненный штормами корабль.

Полнолуние. Виден неподалеку, в свете луны, скалистый берег.

Море спокойно. Вокруг — безмолвие.

Внезапно гладь морская вздыбилась, громадная волна поднялась на горизонте. Водяной вал захлестнул палубу. Пронесся дальше. И тут же с треском лопнул якорный канат.

Отдали второй якорь. Канат натянулся и снова оборвался. Буруны совсем близко. Мечутся по палубе люди.

Корабль понесло на скалистую гряду.

Еще один огромный вал подхватил корабль и перебросил через кипящие буруны.

Море отступило. Успокоилось. Корабль стоит в тихой лагуне, у самого берега.

Сползает к океану утренний туман. Каменистая земля, лишенная растительности.

Сзади черным полукружьем возвышается над лагуной борт «Святого Петра»: корабль, выброшенный на мель, накренился, застыли, наклонясь над водой, мачты.

Двое выходят на берег.

Вместе с туманом сползли на берег песцы. Овцын и Стеллер стоят, окруженные песцами. Стеллер поднял палку, замахнулся на песцов. Звери не убегают. Они не боятся людей.

...Матросы несут командора к берегу. Сперва вода им выше пояса, потом — по колено.

Выносят командора на берег, кладут на разостланный парус.

Командор спокоен. Спрашивает у Стеллера:

— Как вы думаете, господин адъюнкт, это Камчатка? Стеллер вздохнул:

— Это не Камчатка, командор. Обилие и доверчивость зверей заставляют предполагать, что мы находимся в необитаемой стране.

Утро. Над неведомой землей встало солнце. Люди на острове собирают плавник. Стеллер добывает огонь огнивом, найденным на американском берегу. Разгорается костер. На огонь сходятся люди и не боящиеся их песцы.

...Бородатый казак Стародубцов один у костра.

Казак говорит сам себе:

- Пропал ты пропадом, Саввушка Стародубцов...

Пламя костра неяркое, потому что над лагерем полная луна. И вновь поднимается в этот час на горизонте высокая, приливная волна и разбивается о берег.

К этому уже здесь привыкли. И Стародубцов, привалившись к камню, спит.

Открывает глаза: кто-то возится у его ног.

Стародубцов смотрит с любопытством. Песец грызет подошву его сапога.

Стародубцов замахнулся на песца. Тот нехотя отошел в сторону.

...Разбитый корабль у берега весь обмерз, такелаж покрыт толстым слоем льда и инея.

Возле землянок горит большой костер. Матрос разбил бочонок из-под рыбы, швырнул в костер.

Густой дым поднимается над островом.

В землянке Беринга. Савва Стародубцов подливает китовый жир в плошку светильника.

Беринг лежит неподвижно, укрытый старой шинелью.

Савва достал шило, дратву и, подвернув под себя ногу в портянке, пришивает оторвавшуюся подошву.

Вздрогнуло пламя светильника. Раздался гул. Осыпается песок со стен землянки на ноги Беринга.

Савва встревоженно выбежал из землянки.

Катятся по склону сопки камни. Пробегают стаи песцов. Бобры и моржи бросаются в море.

Снова послышался гул. Рассыпались горящие головни костра, куски плавника, прикрывавшие землянку.

Раскачивается, издавая горестный звон, корабельный колокол.

Несколько матросов разгребают засыпанные землянки, скатывают на место бочки, вновь раскладывают костер, подбирая разбросанные головни.

Вдоль берега оголилась земля — волна смыла снег.

Над землянкой Беринга нет кровли.

Яма открыта — лежит в ней засыпанный по грудь землей командор.

Люди стоят вокруг. Их лица слабо освещены костром.

Командор говорит последние слова:

— Товарищи мои, матросы и офицеры, бывшие мои подчиненные, бедствие нас сравняло. Не обвиняю вас в том, что мы не достигли берега обитаемого, и мало сделали для познания неведомых берегов. Знаю свою в том вину, смертью искупить ее суждено мне... Приказываю вам меня не откапывать из этой земли, меня покрывшей, мне теплее так... Эту могилу я сам себе избираю.

Все сгрудились около могилы, и уже сейчас нет деления между матросами и офицерами.

Беринг говорит тихо, делая долгие паузы:

— Приказываю управляться сообща и решать все разумно и по совести: зверей не убивать без пользы, морских бобров здесь изобилие... посоветуйтесь, как сохранять шкуры, с нашими толмачами: коряками и чукчами. Шкуры бобровые приказываю делить между всеми поровну. Это ваша добыча и плата за ваши труды и страдания. Моя доля и доля офицеров будет равна с долей матросской. Приказание это запишите, в конце записи припишите, что ответственность за приказание на мне лежит, потому что я открыл этот остров, присоединил его к империи и, значит, один им управляю. Я подпишу бумагу.

Стоят люди. Беринг закрывает глаза и говорит:

— Товарищи матросы, и вы, господа офицеры, уходите для того, чтобы обеспечить себе дневное пропитание. А ты, Стеллер, приблизься, возьми библию, разверни ее на книге о страданиях Иова и прочти мне, но, может быть, я не до конца услышу.

Стеллер говорит:

— Датская пропала, осталась только русская.

— Читай: оба знаем этот язык. Стеллер медленно читает с акцентом из книги Иова:

— Человек, как искра, сгорает, возвышаясь...

Бьют четыре склянки. Беринг произносит печально:

— Прощай, Стеллер. Ты хороший ботаник и друг.

Помолчав, он спрашивает Овцына:

— Дмитрий, положил» ты на карту наш остров? Солнце сегодня хорошее...

— Да, господин командор,—отвечает Овцын, берет из рук Стеллера библию, показывает на обороте титульного листа очертания острова.

Беринг смотрит на лист. Перевел взгляд на Овцына:

— Сбереги карту.

Беринг расстегнул на груди сюртук, вынул пакет, завернутый в темную парусину, протянул Овцыну, сказал тихо:

— И это... Прощай, Дмитрий.

Тихо. Сугробы снега под солнцем. Савва обстругивает топором бревно. Рядом стоит Овцын.

Тело командора кладут на доску.

Командор в форме, при шпаге. Ноги парусом привязаны к доске. Его покрывают флагом.

Склонился Овцын к изголовью командора. Подошли другие матросы, подняли тело.

Аппарат скользит по лицам матросов, несущих Беринга, и далее открывает нам людей, идущих след в след по снегу: все, кто мог хоть кое-как двигаться, вышли проводить командора в последний путь. Трое ползут по снегу.

Савва несет крест на плече.

Хрустит снег. Слышен отдаленный шум океана.

Матросы с телом Беринга поднимаются в гору.

Над могильным холмом ставят деревянный крест. Слышен грохот залпа — два матроса держат в руках фальконеты.

Выстрелы вспугнули птиц, сидевших на скалах. Кружат стаи кайр, устремляются к морю.

Лежат на снегу обессилевшие матросы, крестятся.

Собрались в круг на берегу все выжившие люди экспедиции.

— Кто говорить будет? — спрашивает Овцын.

Молчание.

Савва Стародубцов снял шапку, шагнул вперед.

— Я здесь самый младший по званию. Я не матрос. Я казак. Вот, собрались мы как бы казачьим кругом, и я скажу. Надобно делать корабль.

— А кто сделает? — спросил матрос.— Плавать умеем, а кто построит корабль?

— Я видел,— отвечает Савва,— как строили. Те корабли ходили на Мизень и возвращались. Чинить нашего «Петра» уже нельзя. Разберем его осторожно, не ломая шпангоутов. А мачту надо взять килем нового корабля.

— Будешь строить? — спросил Овцын.

— Буду, господа офицеры и матросы. Только берега боюсь. Взыскивают там строго. Ломать государев корабль страшно. Берега я боюсь пуще воды и бури.

— А мы вместе с тобой, всем миром будем держать ответ,— сказал Овцын.

Все, кто остались от команды «Святого Петра», вышли из землянок.

Ломают пакетбот «Святой Петр». Стоя по грудь, по колено в воде, стараясь не повредить доски, снимают обшивку корпуса, палубу. Выносят на берег доски, части шпангоутов складывают в штабели.

Пилят мачты на доски.

Строят на берегу корабль. Распоряжается Стародубцов.

Одну из мачт положили вместо киля, крепят к нему шпангоуты, похожие на ребра кита.

Кладут на днище вместо балласта пушки, фальконеты, ядра.

Приносят на нос нового судна доску с надписью «Святой Петр».

Команда «Петра» помолилась перед отплытием. Молитва недолгая, люди спешат.

Отплывает корабль, салютует могиле командора из единственной носовой пушки и приспускает флаг.

За рулем стоит Овцын.

Квартира вдовы Беринга. Горница сильно опустела. Нет книг, нет инструментов, нет ковров на полу.

Фрау Беринг — она в трауре — обращается к Овцыну, он сидит напротив, у стола:

- Расскажите о Витусе... Вы были с ним в последний его час.

Овцын говорит:

— Он не переставал думать о вас, фрау Беринг, о детях. В его добром сердце нашлось место для каждого из нас.

Овцын достал из нагрудного кармана небольшой сверток, развернул парусину, вынул пожелтевший листок.

— Господин Беринг вручил это мне, велел передать вам...

Вдова развернула письмо, читает, не сдерживая слезы:

— «Любимая, всю жизнь я благодарил бога за то, что он скрестил наши пути...»

Она бережно сложила письмо.

— Не увидел Витовт перед смертью родной Хорсенс. И я не поеду в Данию — не на что и не с чем. Узнали здесь, что Витовт роздал простым людям ценные меха, которые приличны самой российской короне, и вот сделали на мой пенсион начет, и я почти ничего не получаю, только на хлеб и хватает.

Фрау Беринг плачет.

Овцын вынул из офицерской кожаной сумки библию, показывает на титульном листе карту. Говорит увлеченно:

— Однажды выглянуло солнце, и можно было определить местоположение острова Беринга. Это обрадовало нашего командора. Имя его сверкает теперь на карте для потомков.

Фрау Беринг пытается снять с пальца обручальное кольцо. Оно не поддается.

Овцын продолжает с тем же увлечением:

— Труд его превосходит все доступное человеку. Господин Беринг привел нас через тяжкие испытания к берегам Америки.

Овцын взял со стола перо, обмакнул в чернила, привычной рукой обозначает на листе библии путь «Петра».

Фрау Беринг следит за тем, как возникает на бумаге маршрут Великой экспедиции.

Овцын и фрау Беринг не заметили появившихся на пороге комнаты двух подростков в форме гардемаринов. Потом Овцын обернулся, и они выпрямились, щелкнули каблуками, отдавая честь незнакомому офицеру. Фрау Беринг подозвала сыновей.

— Подойдите, поклонитесь господину Овцыну. Это друг и верный спутник вашего отца.

Сыновья подошли к Овцыну. Старший увидел рисунок — его посыпает песком Овцын — и спрашивает:

— Разве можно рисовать на библии?

Фрау Беринг говорит:

— Дети, это семейная библия. На ней пишут завещания.

Заплакала фрау Беринг, снова пытаясь снять с пальца правой руки обручальное кольцо. Оно не проходит через разбухший сустав.

Кольцо, наконец, соскользнуло с пальца, и фрау Беринг надевает его на левую, вдовью руку.

Фрау Беринг плачет.

Овцын встал, поцеловал ей руку.

Склонились к ее руке сыновья.

... Вечер в Зимнем дворце. Бал у императрицы. Играют в концах зала два оркестра, в широкие двери видно, что за многими столами идет большая карточная игра.

У входа в зал возле зеркала стоит Ганнибал в генеральском мундире, с орденской лентой, разговаривает с ним Овцын, одетый во французский кафтан.

Ганнибал говорит:

— А тебе, Митя, мой кафтан, как по мерке.

— Спасибо, Абрам Петрович, выручили...

Позади них проходят отраженные в зеркале нарядные люди, видны постаревшие лица тех, кого мы видели во дворце, в Сенате, в Петропавловском соборе.

Ганнибал спрашивает Овцына:

— Ту готовальню, которой тебя государь одарил, ты получил?

— Абрам Петрович, не до того было.

— И я забыл присмотреть. Пойди в Кунсткамеру, там все государевы вещи лежат. Поклонись его памяти.

Ганнибал и Овцын входят в зал. Ганнибал среди танцующих видит женщину, показывает на нее Овцыну. Он всматривается, но не сразу узнает.

— Не узнал? Это бывшая нареченная невеста покойного государя императора и твоя подруга, и березовская ссыльная, и монахиня, а теперь молодая жена генерал-аншефа Брюса.

Ганнибал подводит к Брюсу Овцына, представляет.

— Мой друг, Дмитрий Леонтьевич Овцын, вернувшийся из большой экспедиции к берегам американским и по нанесению морских границ наших северных на карту.

Овцын кланяется. Генерал-аншеф ласково смотрит на него и говорит, не протягивая ему руки:

— Я об тебе слыхал от жены: ты поступил с детской несдержанностью, рыцарской прямотой, и хоть так поступать и не надобно, я так не поступаю, но тебя уважаю.

Овцын кланяется. Брюс продолжает:

— Сказывал Абрам Петрович, Что у тебя ко мне просьба есть?

— Большая, ваше высокопревосходительство: вдова Витуса Беринга, командора, живет без пенсиона, и с детишками оголодала.

— Когда найду время и случай, доложу, а пока детей устрою.

Подходит дама, роскошно одетая:

это бывшая Екатерина Долгорукова, теперь генеральша Брюс.

Оркестр в этот момент начинает играть менуэт.

Женщина смотрит на Овцына, не сразу узнает, а потом подымает руку к глазам и почти плачет.

Старик Брюс утешает ее:

— Друг мой, плакать нельзя на императорском балу, и вы, молодой человек, не плачьте, потому что от этого могут пойти плохие разговоры. Он целует маленькую руку своей жены и говорит: — Танцуй, милая,— под музыку и поговорите.

Играет оркестр. Танцует Овцын с женщиной, которую когда-то любил, потом пытался спасти от позора.

Они сходятся и расходятся под звуки менуэта, они кланяются друг другу, подают друг другу руки.

Два оркестра играют менуэт в двух концах огромного зала. Для медленно идущих в менуэте пар музыка то нарастает, то уменьшается.

— Я вас часто вспоминала,— говорит Долгорукова.

— Я вас никогда не забывал,— отвечает Овцын.

— Дмитрий, у вас уже поседели брови,— говорит Долгорукова.

Они снова подают в менуэте друг другу руки. Долгорукова видит на руке Овцына клеймо и кольцо с Нептуном.

Танцует пара в медленном менуэте, плывут по паркету, как лебеди, женщины в кринолинах, мужчины в нарядных кафтанах, и мы уже не можем увидеть, где Долгорукова и Овцын, и их судьба как будто сливается с судьбами этих людей, сейчас танцующих в огромном трехсветном зале.

Кунсткамера. Банки с уродами, погруженными в спирт, китайские вазы, чучела странных зверей.

По залам Кунсткамеры проходит Овцын.

Петровская комната.

При входе в Петровскую комнату на притолоке высоко вбит серебря-ный гвоздь, обозначающий рост покойного императора. Дальше идут витрины, хитро устроенные токарные станки и модели памятников Петру, не осуществленные.

У стены под балдахином, в том кресле из дворца, на котором в первых сценах лежал кафтан Петра, сидит восковая его персона, в тот кафтан одетая, и на ней знакомый нам парик.

Лицо восковой персоны бледностью своей напоминает нам лицо умирающего императора. Блестят финифтевые глаза.

Овцын подходит к восковой персоне. Нечаянно и неожиданно он наступает на педаль.

Фигура устало встает и потом мягко садится.

Овцын не испуган. Он снимает шляпу и кланяется тому, кто посылал столь многих людей на столь трудные дела.

Овцын идет дальше вдоль застекленных витрин и шкафов.

В шкафах он видит инструменты покойного императора — хирургические, слесарные, видит астролябию и рядом с ней раскрытую готовальню, которая когда-то предназначалась ему в подарок.

Он улыбается мягкой улыбкой и, видя готовальню, видит самого себя отраженным в стекле шкафа: он уже немолодой, усталый человек.

Он идет дальше: на стенах висят карты, снятые в те десятилетия, когда Россия росла и определяла новые свои рубежи. Висит соймоновская карта Каспийского моря и карта берега Ледовитого океана.

Овцын видит свою работу. Видит чириковский набросок берега Америки, карту Берингова острова, гербарий Стеллера.

Овцын снимает шляпу, кланяется трудам друзей своих и своему труду.

Шкловский Виктор
Осипов Иосиф
при участии Швырева Юрия

интернет публикация подготовлена при помощи Анны Чайки, Каймана

.