Рязанцева Наталья

ДОЛГИЕ ПРОВОДЫ

киносценарий

Евгения Васильевна выбирала рассаду в маленьком пустом магазине возле кладбища. Продавщица ушла, и Саша томился у двери, ждал, не скрывая скуки, или так ей казалось, что он теперь все время скучает и молчит ей назло и нарочно остановился у двери, чтобы она не задавала больше вопросов. Но она не будет обращать на это внимания, она спросит...

— А как ты его называл? — спросила она.

— Никак не называл.

— Целых полтора месяца?! Я тебе говорила — ты должен называть его "папа". Ведь он же твой отец.

— Ладно, постараюсь. Продавщица вернулась.

— Вот эти белые мне заверните. Нет, не эти, я же сказала: эти я не возьму, у них корни слабые, ну что вы мне опять подсовываете? Саша, иди сюда! Держи... А ты его на "вы" называл?

— Еще чего! Это его аспирантки на "вы" называли.

Она отметила, как улыбка задержалась у него в глазах — от хорошего воспоминания.

— Ага, две. Одна папина, а другая — не папина. — Как легко он, однако, произносил это слово: "папина — не папина"! И разговорился: — Они обе в экспедиции были, а потом с нами отдыхать поехали.

— А чем же вы там питались? Вам хозяйка готовила?

— Нет, мы сами.

— Представляю...

Продавщица щелкала на счетах. Евгении Васильевне пришлось отвлечься, расплатиться, но она прислушивалась, ловила каждое слово Саши:

— В основном, конечно, аспирантки варили.

Он нес сумку с рассадой, а Евгения Васильевна едва поспевала за ним на высоких каблуках. У нее были с собой тапочки, они ведь собрались за город. Она достала их, сняла туфли, прислонившись к резной ограде. Саша остановился, поджидая ее.

— Саша, Саша, ну подержи...

Вернулся. Она ухватилась за его локоть. Он стоял покорно, равнодушно, глядел в сторону.

— Зачем цветы? Скоро снег пойдет.

— В кои-то веки мы приехали к дедушке, а ты все время недоволен.

— Я доволен, — сказал он и протяжно вздохнул. Или зевнул.

Наконец они посадили астры. Саша полил их из консервной банки. Евгения Васильевна вышла на дорожку и, выпрямившись, устремила взгляд на пятиконечную звезду над памятником.

— Помолчим, — сказала она торжественным шепотом.

— Я и так молчу.

Нет, он не смеялся, но он отворачивался, как будто ему неловко.

— Саша, а ты помнишь дедушку?

— Помню.

— Ну как же ты можешь его помнить? Ты был совсем маленький. А твой дедушка — он был такой... всегда всех смешил, а сам никогда не улыбался. Бывало, говорит: "Люся!.." Люся — это бабушка. Когда же, говорит, мы наших девок замуж-то отдадим? Отдавай поскорее! Пускай они мне внуков нарожают, а то мне с вами скучно. А Верка — она перед ним, бывало, вытянется: "Так Точно — будет сделано!" Он же был военный... Я — нет, я была рассудительная, я говорю: "Нет, папа, для этого нужно сначала институт закончить". А он — так брови высоко поднимет и говорит: "Для этого? Институт надо кончать? В первый раз слышу. Наверно, отстал совсем от жизни". Ой, Саша, куда мы идем? По-моему, здесь направо... Смотри-ка, ты помнишь лучше, чем я.

— А женщины вообще плохо ориентируются. Болезнь есть такая, называется "топографический идиотизм".

Евгения Васильевна хмыкнула:

— Это он придумал — отец?

— Нет, это до него.

— Ничего, остроумно, в его стиле... Дедушка всегда ходил в военной форме. А потом началась война, и все мужчины стали ходить в форме. Не все, конечно, но для меня — все, потому что тех, кто в штатском, я просто даже не замечала, они были для меня не мужчины, а какая-то пятая раса. Ах, вот если бы дедушка был жив... а то что я тебе могу рассказать!

— Я читал.

— Нет, как дедушка рассказывал — так никто не написал и уже не напишет.

Когда они вышли за ворота, Евгения Васильевна оглянулась и вздохнула:

— Красота какая! И меня здесь похоронишь, запомни.

— Ладно, похороню.

...К Евгении Васильевне до сих пор обращались — "девушка", несмотря на ее сорок лет. У нее были легкие, коротко стриженные волосы, ямочки на щеках и подвижные, всегда чуть удивленные брови. Она бдительно следила за своей внешностью, держала наготове зеркальце и косметику, пилку для ногтей.

На перроне, пока они ждали электричку, она все это разложила на скамейке. И вдруг заметила:

— Ой, как ты плохо вымыл руки! Приведи ногти в порядок. Ну пожалуйста... Саша, мы же едем в приличный дом, будем там обедать...

— Я не буду. — Саша, словно дразня ее, зажал руки подмышками. — Я только тебя провожу.

— Ну почему?! Нина Ивановна столько раз тебя приглашала! Тебе же раньше нравилось у них...

Он как будто не слышал. Упрямство. "Переходный возраст". Он, конечно, испортит ей все воскресенье, но, чем труднее ей было разговаривать с сыном, тем неотвязней этого хотелось. Когда подошел поезд, он встал за ней.

— Ну почему ты не хочешь? Ты мне можешь объяснить?

— Ну ладно, мам. Я уже еду. Я еду.

— Мне не нужно одолжений.

В вагоне она опять достала пудреницу, маникюрный набор и занялась собой. Не обращать внимания на его капризы и причуды, не поднимать глаз — так она твердо себе поставила. Но он сидел напротив и пристально за ней следил.

— Я вспомнил, — вдруг сказал он. — Отец меня спрашивал: почему она замуж не выходит?

— "Она" — то есть я? Ну и что ты ему ответил?

— Я, говорю, ей не мешаю. Она сама не хочет.

— Так прямо и сказал? А он что?

— Удивляюсь, говорит. Не понимаю, почему.

— Ой! — Евгения Васильевна отбросила пилку и неестественно расхохоталась. — Почему-то все заумные люди любят говорить — "не понимаю"! Он удивляется! Одна я почему-то всегда все понимаю! У него очень обаятельная улыбка, правда? И он всегда всем нравится с первого взгляда. На работе и везде... Да?

— Я бы не сказал, что всем.

— Ну а тебе? Тебе-то он понравился?

— Да, — ответил Саша быстро и серьезно. Ей бы хотелось все это обдумать как следует, повторить про себя весь этот важный разговор, каждый его оттенок, и она переменила тему:

— Да, у меня есть прекрасная идея: мы можем сделать перегородку.

— Какую перегородку?

— В комнате. Стенку. У тебя будет почти отдельная комната. Ты заметил, как хорошо получилось с ширмой? Все твои вещи на твоей стороне, а мои — на моей.

Он усмехнулся:

— "А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты".

— Тебе не нравится ширма? Правильно, давай сделаем до потолка. Ко мне могут придти гости, а тебе надо заниматься, надо готовиться в институт и вообще... А когда ты поступишь...

— Может, я в армию поступлю и вообще — там видно будет.

— Ты же сам когда-то предлагал!

— Посмотрим.

— А что смотреть? Что тут смотреть? Ты уже взрослый человек...

— Сейчас — не имеет смысла.

— Что значит — сейчас?.. Я что-то совсем перестала тебя понимать... Он упорно смотрел в сторону.

На даче было много гостей. Когда Евгения Васильевна вошла, Саша нарочно задержался у крыльца, чтобы переждать приветственный гомон и смех. Глупый смех, которым люди одаривают друг друга при встрече, дурацкие поцелуи и объятия. Не любил он этого. Он — отошел за дерево и увидел наверху, за решеткой балкона, длинные золотые волосы. Мелькнул быстрый взгляд. Это Маша. Она не поднялась, не позвала его. Она загорала на балконе. Он отошел еще подальше и стал ждать. Может, она его не видела? Или не узнала? Или — узнала, но продолжала загорать?

— Саша! — послышался энергичный голос матери.

Евгения Васильевна ходила по террасе, держа на весу кусочек сахара. Веселый рыжий пес вилял хвостом у ее ног.

— Лютик! Служи! Служи!

Пес подпрыгивал, а она краем глаза изучала незнакомого гостя. Он вынес два шезлонга и пытался их разместить на террасе.

— Люблю дворняжек, это самые умные собаки, вы не находите? — сказала Евгения Васильевна.

— Женечка, — появилась хозяйка дома, — ты уж развлекай Николая Сергеевича, он у нас в первый раз, он у нас в командировке, а я в кухне...

— Но я надеюсь — не в последний? — вскинула глаза Евгения Васильевна и увидела за крупной спиной гостя, путавшегося с шезлонгами, спину своего Саши. Он прогуливался. Он удалялся от террасы.

— Саша! Саша, ты что там делаешь?

— Думаю! — откликнулся глухой голос.

— Думает, — фыркнула она. — Вот вам пожалуйста. Это мой сын. Он всегда о чем-то думает.

— Возраст такой, — поспешил посочувствовать гость.

Это был полнеющий мужчина лет пятидесяти, одетый не по-дачному, в галстуке и пиджаке, и кабинетный, начальственный вид чрезвычайно его стеснял, а непосредственность и общительность хорошенькой Евгении Васильевны, напротив, подбадривали. Он уже настроился называть ее просто Женечкой, как все ее здесь называли, но она поминутно оглядывалась на сына и смущалась своего кокетства, и лицо ее тускнело под его недовольным взглядом.

— Саша, — шепнула она с крыльца, — пожалуйста, можешь ехать в город, если тебе так хочется... — Но Саша поднялся на террасу. — Познакомьтесь, это мой сын!

Мужчины раскланялись и замолчали. Саша не знал, уходить или нет. Николай Сергеевич разглядывал спортивный лук, висевший на стене. Конечно же, он не понравился Саше, этот столичный гость — думала Евгения Васильевна и боролась с собой: ну хватит, хватит измерять свою жизнь глазами мальчишки, она приехала отдыхать!

— Вы умеете стрелять из лука? — спросила она гостя.

— Нет, не приходилось. Имел дело только с огнестрельным. Например, с пулеметом. А молодой человек, наверно, лучник?

— Это мама увлекается, — сказал Саша.

— Увлекается? Ты уж скажешь! Некогда мне увлекаться. Всего два раза стреляла, но у меня, оказывается, талант. Саша, Саша, иди, помоги Маше!

Саша заложил руки в карманы и, насвистывая, спустился с террасы. Маша шла мимо, разматывая водопроводный шланг. Она была старше Саши на целый год, она была высокая, красивая, загорелая. Она откинула за спину волосы, сделала глубокий реверанс и сказала:

— Вы со мной не здороваетесь? Вы меня избегаете? — И ушла.

— Здравствуйте, — коротко выдохнул Саша. — Я вас не узнал.

Раньше, в детстве, они были на "ты", но это уже не считалось. Должно быть, она и не слышала его, она была далеко и сражалась со шлангом. Вода не текла.

Нет, теперь уж он не уйдет. Он будет вести себя спокойно, с вежливым достоинством. Он подошел и открутил до предела кран. Но вода все равно не пошла.

Евгения Васильевна проводила их долгим умиленным взглядом. Вздохнула с облегчением и спросила Николая Сергеевича:

— У вас есть дети?

— Йес, — улыбнулся он и пробормотал что-то по-английски. — К сожалению, уже взрослые.

— Ду ю спик инглиш? — подняв брови, отозвалась Евгения Васильевна. Значит, хозяйка уже рассказала о ней.

— Нет, пользуюсь вашими переводами. Видите, я с вами давно знаком. Я почти ежедневно вас читаю.

— Меня?! — засмеялась Евгения Васильевна. Да, не случайно ее сюда позвали и его сюда позвали. Вечно Нина кого-то ей сватала, вот и теперь...

— Нет, серьезно, вы прекрасно улавливаете нашу терминологию.

— Опыт, Николай Сергеич, опыт. — Меж тем они пересекли участок и оказались у зарослей орешника. — А вот там росли шампиньоны! А вот здесь я нашла два подберезовика! — размахивала руками Евгения Васильевна. — Да, опыт. Пятнадцать лет сижу на одном месте, даже за одним столом, а у нас такая узкая специализация. Как села, так и сижу, и совсем забыла разговорный язык, просто не с кем разговаривать! Когда приезжают иностранцы, нас не допускают, как будто мы низшая раса. Вот так и сижу, и сижу пятнадцать лет, а вы, наверно, подумали, что я такая ветреная женщина?

— Наоборот, очень усидчивая женщина, пятнадцать лет за одним столом, — качал головой Николай Сергеевич, и они оба беспричинно смеялись, щурились от яркого осеннего солнца, искали грибы и не находили и уже слышали, что зовут к обеду, но не прислушивались.

А Саша наконец оказался совсем рядом с Машей.

— Ну-ка, пусти, — взял шланг у нее из рук, крутанул с силой, и вода вырвалась фонтаном, намочила платье. Маша засмеялась, потащила к себе шланг, но он не отдал. — Погоди... — прочистил резьбу, аккуратно прикрутил головку.

Когда он кончил возиться со шлангом и расправил плечи, Маши рядом не оказалось — что она собиралась поливать, зачем он чинил? Ее улыбка мелькнула над забором, и дразнящий звоночек ее велосипеда посмеялся над ним и растаял.

— Саша, позови маму! — кричала в окно хозяйка. — Обедать, обедать! Все готово!

Никто из гостей не умел стрелять из спортивного лука, но все хотели попробовать. Евгения Васильевна расхаживала по поляне, где осталась мишень, — здесь летом тренировались лучники — и увлеченно командовала:

— ...Нет, вот так! Ровно посередине носа!.. Нет, сначала снимите пиджак! Это спорт! Товарищи, скоро охоту с ружьями совсем запретят! И разрешат только с луком и стрелами! И правильно! Ногу вперед, вот эту ногу вперед!..

— Женечка, покажите нам...

Евгения Васильевна приняла пиджак у Николая Сергеевича, положила его на бревно.

Саша обошел стороной это несуразное зрелище. Почему они все так смеются? Не умеют стрелять из лука, смущаются и смеются — и Толстый отец Маши, и сослуживица матери Елизавета Андреевна, рыжая, крашеная, в коротких брючках, как у клоуна.

И за столом они тоже смеялись, болтали всякую чепуху, ни капли не смешную, и поспешно смеялись.

— ...Пусть Елизавета Андреевна скажет, Елизавета Андреевна имеет тост!

— Она хочет поздравить!

— Не перебивайте!

Они галдели, как на большой перемене, а Саша гладил собаку и старался не смотреть на Машу, сидевшую справа, и старался не прислушиваться, но все время слышал, как мать беседует с Николаем Сергеевичем и с хозяйкой.

— ...Конечно, нужно ходить босиком. Это, говорят, разряжает.

— Вот Лев Толстой любил ходить босиком...

— Ой, а я видела иностранца босого! — вспомнила Евгения Васильевна. — Представляете, топает прямо по городу, босой, в каких-то художественных лохмотьях! Я стою — и прямо остолбенела!

— Может, он тоже разряжается?

— Ну что вы — он этот, ну как они называются... Я стою и думаю: ну как ему сказать... — Голос Евгении Васильевны громче всех звучал за столом. — А Сашка дергает меня за рукав: пошли, неприлично так смотреть, ну хочет человек и ходит, как хочет. А я говорю: правильно, пусть ходит, как хочет, а я смотрю! Хочу и смотрю! Я хочу понять: что же это такое, мода такая?

Пока все наперебой обсуждали босого иностранца, а хозяин позвякивал вилкой по рюмке, призывая тишину, Саша повертел свою рюмку да как-то незаметно опрокинул. Выпил и не стал закусывать.

— Саша! — вылупила глаза Евгения Васильевна.

— Мам, это вода, — соврал он и поперхнулся, и покраснел.

Маша протянула ему огурец на вилке и подмигнула, и выражение лица у нее было, будто вот-вот расхохочется, и подмигивала она неизвестно кому — то ли ему, то ли Евгении Васильевне.

— По-моему, вы на меня сердитесь, вы со мной даже не чокнулись, — тихонько сказала она. Саша откинулся на стуле.

— Ничего подобного. Никогда не сержусь на женщин.

Она улыбнулась и сказала просто:

— Позвони мне в городе, ладно? Он пожал плечами.

— Может быть... А может быть, меня и не будет в этом городе.

Маша вытянулась, прислушалась — так он таинственно и тихо это произнес. Евгения Васильевна скользнула по нему тревожным взглядом.

— ...Мы все поздравляем Машеньку со вступлением в новую жизнь! За сбывшуюся мечту! — Елизавета Андреевна обошла стол, чтобы поцеловать Машу.

— И родителей, и родителей! Поздравляем! — кричала Евгения Васильевна. — Родители тоже стремились! Нина Ивановна, Георгий Филиппович!

— Поочередно, поочередно, — крутил головой Сашин сосед, в третий раз чокаясь с пустой Сашиной рюмкой. — За родителей в свою очередь, по порядку! Тебе чего — винца? — Саша закрыл свою рюмку. — Женечка Васильевна, видите, какой он у вас строгий? Тоже в архитектурный собрался?

— Они с Машенькой вместе занимались, а потом он бросил, — объясняла через стол хозяйка, — а нам так повезло...

— А что это за курсы? Нина Ивановна, Ниночка Иванна, а ведь Маша обещала взять шефство над моим сыном, устроить его на эти курсы, помните? Машенька...

— Мам, не надо!

— Это не курсы, это один старичок! — объясняла Маша лично Евгении Васильевне, как будто Саши здесь и не было.

— Но у него много ребят, — сказала Нина Ивановна. — Он в прошлом архитектор. Кто у него занимался, все поступили! С гарантией!

— Я не хочу в архитектурный, — тихо сказал Саша.

— Ты же раньше хотел! В первый раз слышу! Нина Ивановна, я готова платить сколько угодно!..

— Да он бесплатно учит! — кричала через стол Маша. — Он для собственного удовольствия!

— Правда? Это замечательный случай! Саша, ты слышишь?

— Я раздумал.

— Он раздумал! Вы слышите, он уже раздумал и ничего мне не говорит! А что же ты надумал? — резко повернулась она к Саше. Но он почему-то отводил глаза. — А я-то стараюсь! Что же ты надумал?

— Ничего.

Сосед снова стал наполнять рюмки.

— Я не пью. — Саша налил себе воды.

— Ваш старичок — просто святой человек! Другой бы за деньги не согласился с ними возиться! Знаете, сколько учителя берут за частные уроки?!

— Мать-то! Волнуется! — подтолкнул сосед Сашу. — Вот беспокойная душа! Давай выпьем... за них...

Саша поспешно чокнулся с ним и так, что бокал чуть не разбился, и вода расплескалась через край.

— Я вот искала летом для Сашки математика...

— Что?! Репетитора?! — Саша захохотал и закашлялся. — Какого математика? Зачем математика?! Я тебя просил?!

— Я знаю — зачем! Четверка — это не отметка, если человек собирается...

— Мам, дома поговорим...

— Я же не знала, что ты раздумал! — твердо и раздельно произнесла Евгения Васильевна.

— Дома поговорим...

— Я же не знаю, что ты надумал!

— Дома... — Саша опять закашлялся и заметил, что Маша ему подмигнула: мол, ничего, бывает, и это было самое невыносимое — видеть ее ободряющий, веселый взгляд...

— Дома? Ну хорошо. А вы думаете, дома он мне что-нибудь говорит? "Да" и "нет"! "Нет" и "да"! И еще — "посмотрим"! Посмотрим, посмотрим! — взорвалась Евгения Васильевна. — А что посмотрим? Что ты надумал?!. Я желаю знать! Я мать! — И вдруг она осеклась, услышав тишину за столом. Улыбнулась сквозь подступающие слезы, заметила, что все время сидела спиной к Николаю Сергеевичу. — Простите-Подняла рюмку.

— Так выпьем же наконец за наших прекрасных дам! — сказал Николай Сергеевич, и все с облегчением отвели взгляд от Евгении Васильевны.

Учитель физкультуры переставил планку повыше и крикнул:

— Не разбегаться! Все на место! Чтобы я всех видел! В колонну по одному!

Урок проходил на стадионе. Девочки уже отпрыгались и сидели на скамейках болтая. Некоторые открыли учебники — к следующему уроку.

— Антипов! Кунавин! Вас не касается?! Устинов, тебе особое приглашение? Кто покажет правильный "перекат"?

Двое хотели улизнуть на скамейку, но вернулись, а Саша отошел и сел на траву рядом со своим лучшим другом Павликом.

— Я пропущу высоту, можно, Игорь Петрович? Тут Антипов заболел...

У Павлика болел зуб, он держался за щеку, и Саша рядом с ним сам морщился от боли.

— А можно он уйдет? — подкатился Саша к учителю. — У него флюс. А я его провожу.

— Отрываетесь? — обернулся Валерка Кунавин.

— Никуда не пойдешь! — рявкнул учитель. — Антипов, ступай к врачу, а Устинову надо тренироваться, скоро соревнования.

Саша стал ступнями отсчитывать расстояние разбега.

Кунавин попрыгал на старте и с воплем: "Ой, высоко!" сбил планку животом. Кривлялся он всегда одинаково, и давно всем надоели его дурацкие ужимки, но все привычно смеялись, когда он передразнивал за спиной то учителя, то Павлика, то Сашу. Он складывал руки рупором и гнусавил негромко:

— Устинов покажет пгавильный пегекат! Устинов, тебя ждем!

— Отвали, артист! — Саша сбился со счета и снова начал готовиться.

— Я к врачу не пойду, я голодный, — сказал Павлик.

— Домой пойдем.

— К тебе?

Саша поморщился. Опять сбился со счета.

— Тебе же на целый месяц деньги оставили! Куда дел? Какой-то ты бесхозяйственный.

— Куда-то делись. — Павлик схватился за щеку. — Тебе отец не подкинул?

— Вообще-то подкинул. — Саша вспомнил с сомнением: — Они дома лежат, я принесу. — Он задумался: лежат ли они на том же месте, где лежали? Надо было спрятать получше.

От скамейки отделилась девочка в очках с золотыми дужками, с учебником, прижатым к груди. Она медленно подошла к ним и сказала как молено развязнее:

— У вас мужской разговор? А можно женщине словечко вставить? А можно, я буду оказывать на вас облагораживающее женское влияние?

— Ну что тебе?

Инна вздрогнула и залилась краской, сбилась с заготовленного текста. Она долго ждала повода подойти, а Саша упорно ее не замечал. Что-то с ним стряслось за лето, они стали совсем чужие.

— Нет, Инночка, конкретней.

Как он снисходительно обнял ее за плечо!

— Ты, Устинов, рискуешь потерять старых друзей. Не звонишь, не появляешься. Ну ладно...

— Есть причины. — Саша еще раз пробуравил на земле черточку, старательно отводя глаза от Инны.

Она, как прежде, слова в простоте не скажет, и бойкая ее скороговорка, и птичьи, боязливые движения — все стало ни с того ни с сего раздражать Сашу. А человек ведь не любит чувствовать себя виноватым! Получалось, что он виноват перед всеми.

— Ну ладно, можешь не говорить. Ребята хотят оторваться с астрономии, хорошо ли это?

— А я при чем? Я за всех не отвечаю.

— Понятно, — кивнула Инна, и слезы встали поперек горла. Вот и все, разговор окончен. Она для него ничего не значит.

— Устинов!

Учитель поставил планку повыше. В прошлом году Саша запросто брал эту высоту. Он прыгал лучше всех в классе.

Он глубоко вздохнул, покачался на старте, взглянул на планку, разбежался, услышал, как все притихли, и... проскочил вдоль ямы. Не смог оттолкнуться.

— Я сейчас!

Он еще раз продавил носком свою черточку, снял тренировочные брюки, отшвырнул подальше. Разбежался и сбил планку грудью.

— Еще раз!

Он помотал головой и стал медленно подниматься, отряхиваясь от опилок.

На работе Евгения Васильевна была человеком заметным. Одевалась она модно, но строго и всегда помнила, как она выглядит со стороны. Словом, умела "держаться". С молодыми — чуть надменно, соблюдая дистанцию, со старушками — ласково, а с начальством — о, тут ей не было равных в дипломатии, она умела постоять за честь своего отдела, особенно по телефону. Голос у нее был приятный, выразительный, легко перескакивал с высоких нот на низкие, с женского кокетства — к отрезвляющей собеседника твердости.

— ...В первый раз слышу и не понимаю. Вы нас просто недооцениваете... Станислав Федорович, вы у нас человек новый... — Она взглядом успокоила своих сотрудниц, ждавших ее, чтобы идти в буфет, и помахала им: мол, все будет в порядке. — Может быть, вы не в курсе, а Софья Матвеевна у нас весьма опытный товарищ именно в устном, даже и в синхронном переводе. А Лиде надо тоже набираться опыта... — Она подмигнула Софье Матвеевне, подмигнула и Лиде, и все они с благодарностью оценили старания. — Ну Станислав Федорович, ну нельзя же быть таким провинциалом, вы совершенно не уважаете свой отдел. Это же не совещание в верхах, это же просто юбилей, светская болтовня. А вы хотите пригласить варяга со стороны. Я чувствую... Я слышу по вашему голосу... Вот-вот, ловлю на слове! Значит, "настоящего"? А мы, значит, ненастоящие? — И вдруг ее гибкий послушный голос стал подводить ее. Она сорвалась, когда сотрудницы скрылись из виду: — Да, да, да, я все понимаю! Да речь же не обо мне! Я, может, и не приду! Некогда мне по юбилеям ходить! Развели церемонии! У меня других забот хватает! — И кинула трубку.

Саша и Павлик вышли из почтового отделения.

— Не понимаю, почему он не пишет... Он сказал: "Приезжай, в любую минуту приезжай, если мать не против". Знаешь, какой у меня отец оказался? Даже не ожидал.

— А она против? — спросил Павлик. Саша не знал, как на это ответить.

— Пошли, зубы вырвем! У меня тоже такой зуб есть, зубы надо рвать. Знаешь, я там себя человеком чувствовал, а здесь — опять... Был человек — и нет человека. Ненавижу нашу школу! Пошли! — Они свернули в крутой переулок. Павлик остановился. — Что? Зуб болит?

— Еще хуже болит. Я голодный, и там могу упасть.

— Ну что мне с вами со всеми делать? Тебе деньги для чего оставили? Чтобы ты питался!

— Не кричи на меня.

— Я не кричу. А ты чем питался?

— А у меня' деньги попросил один человек...

— Танька, что ли?

— А ты на меня не кричи. Не твое дело. Ты все равно уезжаешь, да?

— Надоело, понимаешь, — виновато сказал Саша. — Вот так надоело! А отец, понимаешь... он... в общем — свой!

Евгения Васильевна забежала на почту. Прошлась вдоль окошек, кого-то высматривая.

— Будьте добры... Тонечка сегодня работает? Можно ее позвать?

И стала ждать в углу. Вышла знакомая почтальонша.

— Тонечка! — Евгения Васильевна схватила ее за руку и потянула в угол. — Тонечка!... Ничего нет? Вы помните...

— Не волнуйтесь, Евгения Васильевна, как будет — принесу.

— Нет! Тонечка! Вы положите в ящик, а вдруг меня нет дома? Я сама буду забегать, лучше оставьте у себя...

— Пока ничего нет...

— А если... — осмелилась Евгения Васильевна, — если оно "до востребования"?

— Мы не смотрим.

— Ну я же знаю!.. Посмотрите, а! Устинов его фамилия, такая же, как у меня. На "у". При удобном случае...

Тоня оглянулась на окошко "до востребования".

— Вы сейчас посмотрите? ' — с надеждой спросила Евгения Васильевна.

— Нет. Может, потом, — неодобрительно кивнула Тоня.

— Сын, Тонечка! Вы меня можете понять! Одно словечко — "было" или "не было"! Ладно? Из Новосибирска...

— Ладно, постараюсь...

— А если домой, то только мне в руки! Тонечка! — Евгения Васильевна, глядя ей в глаза, неуверенно вытаскивала из сумки плитку шоколада.

— Ой! — поморщилась почтальонша и отвернулась. Евгения Васильевна мигом защелкнула сумку. — Жениться, что ль, надумал?

— Нет, — медленно произнесла Евгения Васильевна. — Не-ет... — и закусила губу.

Тоня прочитала в ее глазах — "если бы, если бы жениться...", ничего не поняла и окончательно прониклась сочувствием к Евгении Васильевне.

Саша в двадцатый раз яростно перерывал ящик письменного стола. Содержимое выпотрошенного ящика в беспорядке лежало на столе, валялось на полу. Саша устал от поисков, от досады, от непонятности. Он с треском задвинул пустой ящик, опустил голову на стол.

А Евгения Васильевна, неслышно вошедшая, все это время стояла у двери комнаты, в углу, до которого не добирался свет от настольной лампы.

— Зачем тебе деньги? — тихо прозвучал ее голос из полутьмы.

Саша вздрогнул, обернулся.

— Твои деньги будут у меня. Можешь не искать. Зачем тебе деньги?

— Нужны, — тихо сказал Саша.

— Зачем?

— Нужны.

— Тебе нужны шапка и ботинки. Что еще тебе нужно? Что еще тебе нужно, что можно купить на деньги?.. Билет? — сказала и испугалась.

— Какой билет?

— Не знаю, какой. Сама не знаю, что говорю.

Евгения Васильевна зажгла общий свет, пошла к шкафу, достала нарядное платье, пошла за ширму переодеться.

— Ты куда? — спросил Саша.

— В театр. Зачем тебе нужны деньги?

— Мне нужно...

— Можешь не врать.

— Я не собираюсь врать.  — И на том спасибо.

— Мне нужны деньги для Павлика.

— Ах, для Павлика! — она горько усмехнулась. Она не поверила.

Евгения Васильевна подошла к зеркалу, одетая в черное платье с блестками на плечах.

— Ну мама...

— Мама, мама! Говоришь "мама", а не любишь ты свою маму... — голос ее задрожал.

— Там внизу стоит машина, — мрачно сказал он. — Тебя ждут.

— Какая машина? Меня никто не ждет, — она смотрела на него, недоуменно соображая. — Ах вот оно что! Ты... Может быть... из-за Николая Сергеевича?.. Да, он меня ждет...

— Он мне понравился, — сказал Саша. — Даже очень.

— Мне тоже. Но это же несерьезно, — улыбнулась она. — Это так... Мы идем в театр всем коллективом. Открою тебе один секрет: у меня всегда поклонники! Их столько, сколько я захочу! Но я не из тех, кто бросается в омут вниз головой!

— Машина внизу стоит, и какой-то мужчина в ней сидит, — сказал Саша, не повернувшись. Она так смешно оправдывалась — стыдно слушать.

Евгения Васильевна невольно рассмеялась рифме.

— Ты мне не веришь? — спросила она. — Это несерьезно. Он приехал и уедет.

— А почему я должен верить тебе? Разве ты веришь, когда я говорю, что мне нужны деньги для Павлика?

— При чем Павлик? Значит, внизу стоит машина. Такси?

— Он кого-то ждет, а кто-то к нему не идет... — бубнил Саша, стараясь рассмешить. — А кто-то болтает с сыном, а не с этим красивым мужчином.

Евгения Васильевна расхохоталась:

— Ой, Сашка! Стал такой остряк!

— Театр уже начинается, а мужчина сидит и обижается. Почему женщины любят все блестящее и всегда пахнут духами?

— Это французские! — взмахнула платочком Евгения Васильевна.

— А зачем тебе французские?

— Мне всем коллективом подарили! — Евгения Васильевна послала Саше из коридора воздушный поцелуй.

— Коллективные духи... состоят из чепухи... Блохи... Петухи, — вдруг сказал Саша сам себе и увидел свое отражение в зеркале. — Врем о том, о сем и себя потом спасем... Пошляк! — крикнул он своему отражению. — Дурак! — он засмеялся. Над собой. Над тем, что говорит стихами, над тем, что болтает сам с собой, и смахнул в открытый ящик три палочки помады, тюбик с кремом, тушь — все, что лежало перед зеркалом. Он быстро вставил лист в машинку и напечатал: "Привет, папа". Поставил восклицательный знак и задумался. — Не смейтесь, не смейтесь, — сказал он громко и откинулся на спинку кресла. — Не смейте, не смейте, и так оно будет всегда! — Он вскочил и стал расхаживать по комнате. — У вас отрастет борода... У вас борода? Вы идете, мой друг, не туда! — Слова выскакивали, словно выкрикивал их какой-то посторонний голос, чтобы заглушить Сашины мысли. — А куда? И при чем тут моя борода? А вы рифмоплет, мой друг! Ну и что же, мой враг?.. Рифмоплет-идиот... А также дурак. Где восклицательный знак? Восклицательный увлекательный, вопросительный унизительный... — Саша опомнился и выдрал лист из машинки. И скомкал. — Другие есть города. Беда... Вода... Ерунда... Все слова рифмуются со словом "балда"... И беда не беда, и еда не еда, и друг не друг, и враг не враг... Рифмуется со словом "дурак"! — Он кинулся на диван и зарылся с головой в подушку.

Смятение охватило Евгению Васильевну, как только она села в машину. Дружелюбное участие полузнакомого Николая Сергеевича ее угнетало. А ведь она сама, сама так устроила, чтобы состоялось это свидание, чтобы они вместе пошли в театр. Зачем? В последнее время ее, как болезнь, преследовало чувство, что она не там, где ей надо быть, не с теми, не то говорит и делает. А что ей на самом деле нужно? Попить чаю с сыном'да поговорить обо всем спокойно, без нервов? Эту возможность она упускала изо дня в день, ненавидела себя за это, но постоянно помнила, что нельзя распускаться, нельзя окружающим портить настроение.

— Не обижайтесь, Николай Сергеич, я так спешила... Я опоздала? — Она теребила длинные перчатки, снимала и надевала, и бестолку перебирала предметы в маленькой театральной сумочке.

— На вас невозможно обижаться, Евгения Васильевна.

— Почему? — Он смотрел умудренно. Он улыбался ей, как ребенку. — Да, конечно, правильно. У вас обо мне сложилось такое впечатление. Там, на даче. Я иногда позволяю себе...

— Да нет, не сложилось никакого впечатления.

— Вообще никакого? Тоже хорошо.

— Сложилось, сложилось, но не то, что вы думаете.

— А куда мы едем? Ах да, в театр!

— В театр.

— По-моему, я уже видела эту вещь.

— "Соловьиная ночь", — напомнил он.

— Да, я уже видела эту "Соловьиную ночь". — Из маленькой сумочки вываливались какие-то бумажки, конфетные обертки, концертные билеты, а носовой платок она забыла положить. Зато был бинокль. И веер. Впрочем, он сломался. — Да, я видела. Я немного посмотрю и уйду.

— Вы знаете, мы сразу можем изменить направление. Поедем куда-нибудь...

— Нет, нет, зачем? Нет, никуда не надо!

— Опять с сыном что-нибудь не то?

— Нет, нет, он у меня очень хороший мальчик!

— А я ничего плохого и не сказал.

— Вы подумали. Вы подумали... — Зачем она откровенничает с этим случайным человеком, которому не нужна ее откровенность, как и ее сын, как и она сама?

Николай Сергеевич достал сигареты, предложил ей.

— Я не курю.

— А мне показалось, там, на даче, — вы же курили?

— Да никогда в жизни!

— Значит, мне показалось. Ох, Евгения Васильевна... увез бы я вас куда-нибудь — "в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов"...

— Что? Почему в Саратов? В какую деревню?

— Чтобы придти в себя и вновь обрести чувство юмора и другие чувства, помогающие жить на свете.

— Ах, это цитата! "В глушь, в Саратов" — да, да! А я подумала, правда в деревню, к тетке, но я же не могу...

Ах, он считает, что у нее нет чувства юмора?

— Я говорил в сослагательном наклонении, дорогая Евгения Васильевна! Нет у меня тетки в Саратове!

— А у меня нет чувства юмора! Я вообще не понимаю этого вашего "чувства юмора"! Когда смешно — я смеюсь! "Когда мне смешно. А "чувство юмора" — нет, я не знаю, что это такое! Ну конечно, мы опоздали! Все из-за меня! Я не могу никуда идти, я не хочу в этот театр, надоел мне этот наш театр!

Машина пробиралась по многолюдной улице. Евгения Васильевна стала совать шоферу деньги.

— Евгения Васильевна, ну что вы, дорогая...

— Все из-за меня, из-за меня! Ну а что такого? У меня есть мелочь! Я всегда плачу! Я всегда сама за себя плачу!

— Ну хорошо, хорошо, пожалуйста... Она кинула деньги на переднее сиденье, выскочила из машины и пошла прочь от театра.

На уроках Саша отсиживал с отсутствующим взглядом; держал под партой постороннюю книгу и читал, почти не скрываясь, или смотрел в окно. Его терзало непринятое решение, неотвязные мысли — почему же отец не пишет, может, и думать забыл про него?

Новая физичка боялась сделать ему замечание, она вообще всех боялась, не умела кричать и ошибочно полагала, что перед ней взрослые люди. Класс, как водится, пользовался слабиной, и уроки, особенно астрономия, превращались в Веселые антракты.

Вот она рисует круг на доске, длинная, нескладная женщина без возраста, в плоских старушечьих туфлях, и мел крошится в тонких пальцах...

— ...Сначала подумайте, в каком направлении вращается Земля, поставьте стрелки, и сейчас я буду вас вызывать... Будем знакомиться, — она склоняется над журналом.

— Анна Даниловна, а вы в пришельцев верите?

— Анна Даниловна, а вот нас очень интересует, когда будет солнечное затмение.

— Отвечать пойдет... Антипов.

— А у него зуб болит!

Почему-то все хохочут. Какая-то девочка с первой парты тянет перепачканные чернилами пальцы:

— У меня ручка протекает, Анна Даниловна, можно выйти?

— Идите, что же. Один Поезд идет с востока на запад, а другой, с таким же грузом, ему навстречу... — Анну Даниловну охватывает отчаянье от собственной бездарности.

— Есть ли жизнь на Марсе? — вопрошает спокойный бас. — Вот в чем вопрос!

— Анна Даниловна, а вы нам еще не объясняли, для чего нужна астрономия в жизни.

— Если у вас болит зуб, можете идти домой. Бурыкин пойдет отвечать. Вы прочли то, что задано на сегодня?

— А мы не поняли, — гнусавит противный голос.

Все гогочут. Голос Анны Даниловны тонет в общем шуме. По классу скачет записка.

— ...Подумайте, который из поездов тяжелее и почему?

Они даже не скрывают своего к ней презрения. А тот высокомерный юноша на последней парте — он вообще безучастен. Нет, вот он как раз получил записку, читает.

— Так кто же все-таки подготовился сегодня к уроку?

— А мы не поняли...

— Может быть, вы плохо объясняли... Анна Даниловна стояла. Побелевшие пальцы сжимали угол стола.

Саша прочел в записке: "Я все поняла и ко всему готова. Только не надо врать, ты передо мной ни в чем не виноват". Из противоположного угла класса на него пристально смотрели очки с золотыми дужками. Инна ждала ответа, хотя бы взгляда.

— Вон из класса! — визгливым, чужим голосом крикнула учительница разгулявшемуся за ее спиной Кунавину. — Все, кто не хочет присутствовать на моих уроках, могут выйти из класса!

Кунавин взял под ручку Бурыкина, оттянул от доски, и они, переталкиваясь и хихикая, распахнули дверь. Кое-кто стал подниматься, громко хлопали крышками, озирались друг на друга.

Анна Даниловна схватила журнал и выбежала в слезах.

— Сейчас директора приведет!

— Срываемся!

— Тихо, тихо, тихо!

— Выходи по одному!

— Да она не приведет, она не такая!

— Ой, нехорошо, девочки!

— А если она не умеет держать в руках?

— Кого? Тебя?

— Ой, закройте дверь, тихо! На палку закройте!

Стали все слышнее женские жалостливые голоса.

— Устинов, а ты куда?

— Саш, ты куда? — вскочила Инна. Саша собрал книги, вытащил палку из дверной ручки и молча вышел. Инна его догоняла.

— Ой, девочки, надо извиниться!

— Устинов, ты извиняться пошел? Он вернулся и четко произнес:

— Я за все стадо не извиняюсь. Класс обомлел, онемел. Такого они еще не слышали.

А через минуту приникли к окнам и увидели, как уходит через школьный двор Анна Даниловна с большим портфелем, и ветер треплет ее шаль, и она застегивается, закутывается, остановилась. И Саша догоняет ее решительным шагом. А Инна и Павлик бегут за ним, размахивают руками, ссорятся о чем-то на ходу. Тоже остановились. Саша взял у Анны Даниловны портфель, и они не спеша пошли рядом.

— ...Я хочу тебе что-нибудь подарить на память, — сказала она у подъезда. — Что дарят на память?

— Фотографию дарят.

— Я бы тебя пригласила в гости, но...

— С удовольствием, — сказал Саша, не расслышав "но".

Дом, где жила Анна Даниловна, был старинный, красивый, а лестница — крутая и тесная, и они долго поднимались в полутьме.

— Понимаешь, так получилось в жизни, что пришлось уйти из аспирантуры, а здесь что — только школа, но, видимо, придется уйти из школы.

— Ни в коем случае! — бодро сказал Саша.

— У вас все получится, только надо стукнуть кулаком и взять себя в руки, надо изменить характер-Анна Даниловна смеялась, вытаскивая ключи:

— Видишь, у меня остался единственный ученик, да и тот меня учит. Мне уже тридцать лет, Саша.

— Тридцать — это пустяки, лучший возраст, я думал — больше.

Она засмеялась опять, закашлялась. Они вошли в темный заставленный коридор большой коммунальной квартиры.

— Сейчас, сейчас...

Она открыла дверь и зажгла свет в двух тесных комнатках.

— Мама, ну что же вы опять сидите в темноте!

Саша увидел потертое кожаное кресло и профиль старушки, сидевшей в кресле.

— Голубка прилетала без четверти десять часов, и опять она прилетала в три часа, а я опять заснула... — Монотонный голос вдруг взорвался визгом: — Аня, куда ты положила мои карты? Кто там? Кто унес мои карты?!

— Сейчас, сейчас, мамуля, видите, я снимаю пальто, я сейчас, сейчас... — Анна Даниловна стояла у комода и рылась в каких-то коробках и альбомах. — Сейчас, сейчас, мама заснет, и мы попьем чаю. Не обращайте внимания.

Саша отступил в темноту. Анна Даниловна собрала с пола разбросанные' вокруг кресла вещи, прикрыла мать пледом и повезла ее в другую комнату. Саша не решался подойти и помочь. Женщина была слепа или безумна — он не понял, он боялся понять, он отворачивался и топтался у двери.

— Вот. Фотография. — Анна Даниловна устало сбросила пальто. — Вспомните обо мне когда-нибудь в жизни. Вы, наверно, спешите, да? Я не стану вас задерживать, здесь такой беспорядок, мама — больной человек, и я сама не знаю, зачем пригласила вас... Спасибо, спасибо, что проводили, я сама скоро сойду с ума. Вы найдете выход? Вы сами найдете выход?

Саша быстро сбежал по лестнице и только на улице глянул на фотографию. С нее улыбалась веселая девушка с толстой косой, совершенно не похожая на Анну Даниловну.

Евгения Васильевна каждый день приходила на почту, искала Тоню и вот наконец дождалась. Тоня кивнула значительно и показала взглядом, как пройти во внутреннее, рабочее помещение. Там она молча сунула ей в сумку бандероль и скрылась.

Евгения Васильевна опустилась на приступочку у окна, достала из сумки бандероль, осмотрела ее со всех сторон, зачем-то понюхала, положила обратно в сумку, снова достала и быстрым движением дрожащих пальцев разорвала обертку.

Вывалилась груда фотографий... Саша и Юрий Андреевич на пляже, Саша и Юрий Андреевич чистят картошку, Саша с мячом в руках, Саша и Юрий Андреевич смотрят друг на друга и улыбаются... А вот они в экспедиции, с топорами, с лопатами...

Евгения Васильевна разглядывала их с волнением. Иначе она сама не сумела бы назвать чувство, охватившее ее. Не чувство — целый наплыв чувств: ревность, умиление, любопытство и еще что-то, щемящее так больно.

А вот и письмо: "Дорогой Саша! Я так и не понял, почему я должен писать на почту. Думаю, что мама не читает твоих писем, да и прятаться нам ни к чему. Как ты решил?

Что говорит мама?.."

Евгения Васильевна резко поднялась, снова зашла в почтовое отделение, взяла телеграфный бланк, решительно написала:

"Оставь нас в покое...". Зачеркнула. Написала: "Прошу тебя не...". Зачеркнула. Снова начала: "Если ты...". Разорвала бланк. Почувствовала мгновенную сильную усталость. Вышла, постояла, пошла вдоль почты. Что-то остановило ее взгляд. За окном телефонного отделения мелькнул Сашин силуэт. Евгения Васильевна подошла к окну. Саша расхаживал взад и вперед как маятник.

Евгения Васильевна ждала. Саша тоже. Он ходил, не останавливаясь. Мерил большими шагами тесное помещение. От окошка телефонистки до кабины туда и обратно. И так много раз. А она стояла и смотрела, держа за спиной бандероль. Наконец его позвали в кабину. Евгения Васильевна нерешительно и как будто даже неохотно и вяло зашла в помещение, приблизилась к дверце кабины, за которой стоял Саша с телефонной трубкой в руках. Она слушала. Спокойно. Не шевелясь.

— Это ты?! Это ты?! — кричал в трубку Саша. — Не слышно! Папа! Это ты? Папа! Ну ничего не слышно! — Он стучал кулаком по стене и кричал что было сил: — Папа! Три минуты! У меня три минуты! Больше нет денег! Папа!.. Ну я же тебе говорю!.. А я хожу на почту! Папа! У меня три минуты! У меня нет денег, понятно?!. С почты! У меня три минуты!..

Евгения Васильевна подошла к окошку заказов:

— Девушка, не прерывайте, пожалуйста, разговор с Новосибирском. Пятая кабина. Я доплачу.

— С почтамта я звоню! — кричал Саша. — Да я не обижаю... Не смейся! Не смейся! У меня три минуты!

Вмешался отчетливый голос телефонистки:

— Молодой человек, говорите. Разъединять не буду. Говорите спокойно.

— Папа! Папа!

— А кто спасибо скажет? — произнес голос.

— Спасибо большое, — это немного отрезвило Сашу. — Ничего не стряслось. Я хочу к тебе. Что?.. У меня ноги длинные, под партой не помещаются. Я думал. Ничего не стряслось. Ни-че-го! Мелкие глупости. Я хочу уехать, понимаешь? Куда-нибудь! Я все равно уеду! Я не могу больше здесь жить! Не могу я! Пришли, пожалуйста. Папа, ну зачем, ты ведь все понимаешь... Нет, нет у меня денег, все потратил! Да нет, все в порядке. Ты мне написал?!

Евгения Васильевна не могла и не хотела больше слушать. Подошла к окошку заказов, выложила три рубля и пошла поскорее прочь.

— ...Да ни с кем я не поссорился, — говорил Саша, уже не сдерживая счастливой улыбки. — Жду, я каждый день жду!

Над дверью зубоврачебного кабинета вспыхнула лампочка: "Следующий".

Оттуда вышел Павлик, потрясенный, держащийся за отмерзающую щеку. Саша двинулся было к кабинету, но какая-то старушка опередила его со словами: "У меня острая... Я не в состоянии".

Павлик присел рядом. Саша Догладил его по головке, как маленького. Павлик боднул головой, освобождаясь от его руки. Саша снова погладил его, уже нарочно.

— Деньги будут, — с трудом артикулируя замороженными губами, сказал Саша. — Деньги отец обещал прислать.

— Несущественно, — промычал Павлик. — Свитер загоню, — он ущипнул двумя пальцами свой свитер.

На них были одинаковые свитера.

— Да, — подтвердил Саша, — это идея. — Он стал оценивающе детально разглядывать и ощупывать свитер Павлика. Нашел штопку на локте. — Не пойдет, — сказал он. — Пятьдесят процентов долой. А то и все семьдесят. — У него после укола плохо ворочался язык.

Он стал снимать через голову свой свитер.

— Снимай, чего сидишь. Меняемся. Мой не штопанный. Совсем без свитера я придти не могу — она удивится. А ты мой загонишь.

Павлик безропотно повиновался. Они обменялись свитерами.

Присутствующие смотрели на них с недоумением.

— Вот что... — сказал Саша. — Сейчас позвонишь одному человеку. Скажешь:

"Здравствуйте". Скажешь: "Саша Устинов уехал. Просил передать поклон".

— Понял, — покорно сказал Павлик. — Сейчас?

— Когда зубы вырвем. Только не "привет" скажешь, а "поклон".

Над дверью зубного кабинета загорелась лампочка. Они вошли.

— Я поприсутствую, — сообщил врачу Павлик.

— Выйдите, — сказал врач.

— Это мой друг, — сказал Павлик.

— Выйдите оба, — сказал врач.

Павлик вышел.

Саша уселся. Открыл рот. Закрыл глаза. Потом открыл один глаз, увидел щипцы, вцепился руками в ручки кресла, зажмурил глаза, перестал дышать... И вдруг засмеялся.

Врач отступил и стал ждать с улыбкой — такого счастливого пациента он еще не встречал.

— Как зовут человека? — спросил Павлик, снимая трубку.

— Зачем тебе? — подозрительно оборвал Саша. — Ах, ну да! Спросишь Машу. — И покраснел.

Павлик набрал номер.

— Маша? — сразу сказал он, пытаясь быть светским. — Тут вот какое дело. Устинов уехал. — И замолчал.

— Ну! — зашептал Саша. — Просил передать...

— Александр Устинов, — пояснил в телефон Павлик. — Ну да, Саша. Ага... Вот он уехал и просил передать... Маше... Ну да, вы и есть Маша. Поклон вам от Устинова и всего хорошего.

Саша вырвал у Павлика трубку и стал слушать. Чуть было не ответил что-то в телефон, но вовремя прикусил язык и сунул трубку Павлику, приказав грозно: "Отвечай!"

— Что отвечать? — взмолился Павлик, зажав трубку ладонью. — Что она спросила?

— Она спрашивает, как тебя зовут. Говори! Павлик тебя зовут!

— Павлик? — Павлик как будто впервые слышал свое имя. — Да-да, — забормотал Павлик. — Низкий поклон вам от уехавшего Устинова. О да! Не стоит благодарности. Меня? Я предпочитаю остаться неизвестным... Вот.

Лицо Павлика расцвело в улыбке. Он засмеялся.

— Что? — не выдержал Саша.

— Смеется! — прикрывая ладонью трубку, пояснил Павлик.

Саша вырвал трубку и стал слушать, как Маша смеется. Снова отдал трубку Павлику. Павлик повесил трубку.

— Что? — набросился на него Саша.

— Ничего.

— Ну как "ничего"? Она же что-то сказала?

— Она говорит "а-а"...

— А-а?..

— Ну да, "а-а". В смысле — ах вот как!

— Она удивилась?

— Удивилась ли она? Ну, наверное. Конечно, удивилась. "А-а..." — говорит. "А кто это звонит?"

— А потом?

— Смеяться стала.

— Да это я слышал! А потом?

— Потом трубку повесила. Потом я повесил.

— Да видел я! Видел, как ты повесил трубку! Дурацкое зрелище!

— Ты меня унижаешь, — обиделся Павлик.

— Это ты меня унижаешь! Ты ставишь меня в дурацкое положение!..

— Да ты же все равно уезжаешь...

Домой он пришел поздно и тихонько, на цыпочках, пробрался вдоль ширмы, за которой спала Евгения Васильевна.

На его столе была аккуратно разложена распечатанная бандероль с фотографиями и письмом, отобранные когда-то деньги.

Саша протянул руку — зашелестела бумага.

— Я не сплю, — услышал он голос Евгении Васильевны. — Котлеты в холодильнике. Все твое на столе. Можешь подать на меня в суд за разглашение тайны корреспонденции.

Евгения Васильевна ждет. Только бумаги шелестят. А он молчит и молчит.

— Час ночи, — говорит Евгения Васильевна. — Пора спать.

— Сейчас. — Саша наткнулся на смешную фотографию и тихонько фыркнул.

— Там, наверно, много институтов, — тихо сказала Евгения Васильевна. — В Новосибирске...

— Много, — отозвался Саша.

— Он там, наверное, лекции читает.

— Угу... Читает.

— Час ночи, — повторила Евгения Васильевна, — мне завтра рано вставать. Почему ты не ложишься?

— Сейчас досмотрю.

— Час ночи! — громко сказала Евгения Васильевна и вышла из-за ширмы. — Фотографии смотрим?.. Плохо тебе здесь?

— Хорошо.

— К папочке захотел? В час ночи домой возвращаешься? — Евгения Васильевна вырвала у него фотографию, и с размаху зашвырнула ее в угол". — Ему тоже было плохо! Почему-то всем плохо! Только мне всегда хорошо! Он вот такого тебя бросил! А теперь — скажите, какая любовь с первого взгляда! За книжечки! — Она схватила брошенную фотографию и принялась рвать на мелкие кусочки. — За снимочки! Ну и уезжай! Уезжай хоть на край света!.. — Она замолчала, потом спросила спокойно: — Ты уезжаешь? Ты решил?

— Да, — сказал он. — Я уезжаю. Я решил.

Евгения Васильевна ворвалась к начальнику:

— Значит, Неведомский, да? Нам можно не готовиться?

— Евгения Васильевна, я повторяю: если бы речь шла о научно-техническом, специальном переводе, я бы с чистой совестью мог положиться на наш отдел... — Станислав Федорович встал.

— Угу, я понимаю. Значит, мы можем не готовиться? И не приходить? Мы можем не приходить? Очень хорошо! Вы пригласили со стороны, да?

— Почему же не приходить? Почему же не приходить?

— Вы пригласили варягов со стороны, да?

— Почему же варягов? Евгения Васильевна, тут нужен опыт, знание этикета... — Они стояли друг против друга посреди кабинета.

— Ага. Угу... — трясла головой Евгения Васильевна, а Станислав Федорович мерно раскачивался перед ней.

— Если бы речь шла лично о вас, Евгения Васильевна, то лично мне вы очень импонируете. Если вы чего подзабыли, то вы улыбнетесь, обратите в шутку, проявите, одним словом, находчивость.

— Да, да, я понимаю, я все понимаю. Я вас понимаю...

— Если бы речь шла только о вас!

— Значит, Неведомский, да? Мы можем не готовиться?

— А откуда вы знаете? Откуда?

— Я знаю. Знаю.

— Кто вам сказал? Лично вы мне очень импонируете.

— Неважно, кто сказал, неважно, знаю. Значит, вы пригласили Неведомского?

— Евгения Васильевна, лично вы мне нравитесь, как внешне, так и...

— И костюмчик вам мой нравится? Между прочим, сама шила. И, между прочим, вы нас по языку не экзаменовали, и мы вас — тоже!

— Но, Евгения Васильевна, дорогая...

В комнате, где работала Евгения Васильевна, было три стола и всего один телефон. Когда Евгения Васильевна вошла с высокой кипой иностранных журналов, телефон зазвонил, и она бросилась к нему, зацепилась за шнур, аппарат соскользнул со стола, но она проворно поймала его, рассыпав при этом журналы.

— ...Был? А место какое? Я спрашиваю, четное или нечетное? Ну конечно, тебе дали верхнюю полку! — говорила Евгения Васильевна в телефон и одновременно пыталась навести порядок на своем заваленном бумагами столе и переглядывалась с двумя сотрудницами: мол, вот не вовремя нагрузили работой, и он должен собираться без нее, и жестом приглашала какую-то девушку присесть и подождать. — ...Чемодан в чулане, ну, в шкафу! Только не перепутай с Гуськовым! Гуськов с синими клетками, а наш с зелеными. Нет, ты поедешь именно с клетчатым!.. — "Впрочем, какая разница!" — мелькнуло у нее в голове, и она устало опустилась за стол. — Да... Да.... Да... Без меня не складывай!..

Вошедшая девушка всем по очереди показывала новые сережки. Появился улыбчивый молодой человек с вопросом:

— Вы идете на вечер? — И хотел сесть в кресло, но Евгения Васильевна сказала:

— Мы работаем!

И он испуганно исчез.

— Сумасшедший дом!.. Саша, если зайдет... ты знаешь кто, пусть посидит, я задержусь... — Она автоматически, кивком оценила сережки. — Нет, я приду и сама поглажу!.. — Она повесила трубку и немедленно придвинула текст, принесенный девушкой. — Лидочка, пора бы знать такие простые вещи! Ну сколько можно бегать?..

— Евгения Васильевна, ну как решили? — спросила одна из сотрудниц и перенесла к себе телефон. — Они приглашают переводчика для делегации или мы должны сами?

Евгения Васильевна углубилась в бумаги...

— Они приглашают. Я сказала: пусть приглашают. Так будет лучше. Нам же лучше — мы не будем привязаны весь вечер, это же прекрасно!.. — утешила она сама себя.

Женщины молчаливо удивлялись — как изменилась Евгения Васильевна за последние дни... Снова затрезвонил телефон.

— Да! Нина Ивановна, это вы? Ох, я вас не узнала!.. — Евгения Васильевна стала чуть медленней в движениях, как-то не сразу реагировала, как будто спохватывалась. — Да, у нас тут сумасшедший дом... Завтра, Ниночка Ивановна. Уже взял. Что?.. Ну конечно, покричала, пошумела, знаете мой характер. А зачем? Надо думать о будущем... Вы идете на вечер? Я иду и не одна. Ну конечно, а то он уедет, а в нашем отделе все спрашивают, никто его даже не видел. Сашу! Что?.. Георгия Филиппыча? Я могу разыскать по местному. Пожалуйста, сейчас разыщу...

В просторном ослепительном дворце за каждым поворотом открывались зеркала, и Саша десять раз подряд увидел себя маменькиным сынком — в выходном костюме, при галстуке, эдаким разодетым болваном, без всякой цели, по одному только капризу Евгении Васильевны пришедшим на этот чужой вечер. Гремела торжественная музыка. Институт праздновал большой юбилей.

Евгения Васильевна, с новой великолепной прической (а точнее — в модном седом парике), в блестящем платье, по-хозяйски вела от лестницы к лестнице Николая Сергеевича и Сашу. Она рассеянно глядела по сторонам, махала кому-то рукой, не успевала ничего сказать и снова махала, и улыбалась всем подряд.

— Женя! — появился из-за угла озабоченный молодой человек. — Ну идите же, мы вас ждем! Все готово!

— Володечка, познакомьтесь, это мой сын!

Молодой человек издалека улыбнулся, и они вдвоем убежали за кулисы.

Саша и Николай Сергеевич сидели близко, в третьем ряду. Рядом пустовало место для Евгении Васильевны. Она стояла на сцене за маленьким столиком, позади президиума. Она заведовала подарками.

— ...Старейший работник нашей бухгалтерии Выходцева Елизавета Андреевна награждена именными часами! — объявила женщина из президиума, и Евгения Васильевна потихоньку пошла к середине сцены с коробочкой в протянутых ладонях. А мимо Саши промелькнула, почти пробежала пожилая женщина с крашеными соломенными волосами, и он вспомнил, что видел ее на даче. Она взбежала на сцену неравномерными шагами и спеша, и стесняясь того, что спешит... Под туш и под аплодисменты они расцеловались с Евгенией Васильевной.

— Это та самая? — спросил Саша у Николая Сергеевича, но тот не слышал — он громко аплодировал. — Вы ее знаете?

— Ее здесь все знают, кроме нас с тобой. Евгения Васильевна царственно возвратилась к своему столику, а в зале все продолжали хлопать и никто не расслышал следующей фамилии.

— А почему так долго? — спросил Саша. — Хлопают.

Николай Сергеевич пожал плечами и пояснил:

— У нее муж тоже в институте работал. Умер в прошлом году.

Елизавета Андреевна пробежала обратно, нагнувшись, словно прячась от аплодисментов, и села рядом с Ниной Ивановной.

Саша внимательно следил, как Елизавета Андреевна бежала, как она принимала подарок, как усаживалась на свое место.

И вдруг он увидел Машу.

Саша прикрыл лицо рукой, отвернулся.

Кажется, не заметила...

Перерыв был долгий, с играми, песнями и танцами в фойе.

Евгению Васильевну наперебой приглашали танцевать, но она отказывалась. Она искала Сашу.

Выставляя кокетливо ладони, она уговаривала очередного кавалера немного подождать и наконец увидела Сашу. Надо было в перерыв всем его показать, со всеми познакомить. По дороге она прихватила какую-то женщину, стоявшую в одиночестве, и молоденькую девушку курьершу и повела их под руки через огромное фойе.

— Вы не видели моего сына? Вон он стоит! Вот он! Саша!

— Три мороженых! Сережа!

— В этом возрасте все творят чудеса, — солидно заметил товарищ Глущенко.

— Эх, мне бы туда, в этот возраст! — произнес кто-то.

— А ты б помолчал, тебя вообще из школы выгнали! — выдала товарища Глущенко жена.

— И ничего, вырос! — Общее внимание перекинулось на товарища Глущенко. — В большого начальника! А спички можно без очереди?

Евгения Васильевна была разочарована встречей и как-то растеряна.

— Что же ты теперь намерен делать? — спросил товарищ Глущенко.

— Я уезжаю.

— Открывать новые горизонты! — взяв Сашу под руку, добавила Евгения Васильевна.

— Правда, Женечка, куда ж это он от тебя бежит? Нехорошо.

— И ты его отпустила?

— Свобода личности! — улыбнулась Евгения Васильевна.

— В этом возрасте еще рано! — басил на всякий случай товарищ Глущенко. В сущности ему не было никакого дела до Саши.

— А он у меня уже взрослый, правда? — Евгения Васильевна прислонилась головой к Сашиному плечу. — Он у меня вполне самостоятельный! И умный!

Но никто ее уже не слушал, все протягивали деньги и торопились что-нибудь купить и огорчались, что кончилось мороженое. Уже звенел звонок, и музыканты в фойе в быстром темпе приканчивали последний фокстрот.

— Да нет, он едет к папе! Мы посоветовались и так решили! — Евгения Васильевна оглянулась, не понимая, кому она говорит.

Только девочка курьерша да молчаливая Лида, с которыми Евгения Васильевна подошла с самого начала, все еще слушали и кивали, и Лида смотрела на Сашу как-то подозрительно, нехорошо...

— Для будущего! — объяснила теперь только им Евгения Васильевна. — А то что я могу ему сейчас дать? А отец... Отец есть отец.

Раздался третий звонок, и все хлынули в зал.

— Вот мы не успели! Ну что они там копаются! — рассердилась Евгения Васильевна на буфетчиц. — И такой хороший концерт. Будет замечательный концерт! Мы пригласили таких артистов! — Она оглядывалась, поднималась на цыпочки, кого-то еще искала и сама не знала, кого она ищет. — Надо в следующий раз другой оркестр! Эти ничего не умеют играть! А где Николай Сергеевич? Саша, ну пойдем же! Он найдется!

Товарищ Глущенко похлопал Сашу по плечу и сказал загадочно:

— Все бывает... Ну-ну... — И прошел мимо.

— Ах вот, он разговаривает с Тучки-ным! — Евгения Васильевна опять схватила за руку свою верную молчаливую Лиду. — Целую неделю не мог его поймать! Только на юбилее! Саша, ну где ты? Концерт будет очень хороший! Акробаты — первый класс! — Опять ей на глаза попалась знакомая, и она схватила ее за руку: — Зинаида Игнатьевна, они все не понимают, они все думают, что он удирает от меня! А вы поймите — я сама его отпустила! Надо ломать свои предрассудки, правда? — Они уже вошли в зал, и Лида, и Зинаида Игнатьевна растворились, и толпа понесла их вперед. — Будьте любезны, пропустите, пожалуйста! Ну не толкайтесь! Не толкайтесь! Саша, не теряйся! Иди сюда! — Они протиснулись к своему третьему ряду. Но места были заняты. — Будьте любезны, освободите наши места! Нет, это места нашего отдела! Это безобразие!

В первую секунду Саше стало неловко, потом он заметил, как Евгения Васильевна вмиг переменилась — она только что была так весела...

— Мама! Пойдем! Там сзади есть...

— Нет, это безобразие! Ну что они! Ну скажи им! — она по-детски гневно топнула ногой. — Нет, все-видели, что мы тут сидели! Вот с этим мальчиком! — Для доказательства она повернулась к Саше и вдруг разревелась от нестерпимой обиды. — Нет, я из принципа! Мы занимали на весь отдел!

— Ну мама. — Он насилу вытащил ее из зала.

А концерт уже начался. Далеко-далеко, у рояля, сверкала белая манишка певца.

— Все равно дурацкий концерт! — Евгения Васильевна сдерживала слезы и пыталась улыбнуться. — Сашенька! — Но ничего не получилось. Вслед за ними из зала повалили и другие, не нашедшие себе места, они зайцами метались по темному фойе, отыскивая лестницу на балкон. Кто-то задел Евгению Васильевну, она заплакала еще сильнее и остановилась на краю темноты, у колонны, чтобы никто ее не увидел. — Сейчас пойдем, пой... дем... — говорила она, проглатывая слова, — они мне все... они мне действуют на нервы... а у нас еще не собрано... Этот дурацкий концерт... пусть они сами смотрят... по... думаешь... А нам собираться надо...

— Ну мам, ну мам... Ну ладно... — Саша ходил вокруг колонны, по дуге, как маятник. — Ну ладно, мам, не плачь...

— Сейчас... Сейчас... это все из-за них... — Из-за кого — она сама не понимала. — Сейчас поедем собираться...

— Мам, я никуда не поеду, — сказал Саша и сам испугался.

Евгения Васильевна Громко всхлипнула и зажала нос платком.

— Я никуда не поеду. Нам не надо собираться... Я решил!

— Ты... ты... он меня жалеет... — Евгения Васильевна силилась улыбнуться. — Он меня жа... леет... — Она погладила его по рукаву.

— Нет, я раздумал, это точно... Ма, ну не надо... Мам, ну не спорь, ладно? Я раздумал. Мне не надо никуда уезжать. Ну мам, я же тебя люблю, правда. Только ты это... сними это с головы, ладно? У тебя волосы тут видны... настоящие...

Евгения Васильевна, действительно, выглядела нелепо — заплаканная, в огромном парике. Да еще этот проклятый парик перекосился.

— Все видели... — всхлипнула Евгения Васильевна и стала стягивать парик, и Саша ей помогал. — Осторожно, осторожно, это не мой... — приговаривала она. — Это мне на один вечер дали...

1967-1970 гг.

Рязанцева Наталья

.