Асина Алика

ОСТРОВ НА МОРЕ ЛЕЖИТ

- Ты никогда не была на Острове?

- Нет. - Я что-то смутно знала о нём, но случая побывать не представлялось.

- Хочешь, мы туда съездим?

- Когда?

- А хоть завтра.

- Хочу, - сказала я, решив в одно мгновение.

Утром мы встретились на речном вокзале. Как всегда, ранний подъём вызывает у меня приступ радости - и угрызений совести за обычный долгий сон. Люди видят этот умытый свежий мир. А мне достается обеденный, пыльный и жаркий.

В салоне "ракеты" среди дачников нам не сидится.Мы стоим на узенькой палубе.Коричневая вода вспенивается за бортом и пахнет особой речной свежестью. В изломах маленьких волн, похожих на слоистые сколы бутылочного стекла ярко бликует солнце, в лицо летит мельчайшая влажная пыль; если смотреть вперёд, все волосы сдувает со лба и висков, а если смотреть назад - увидишь неуловимую радугу, неотступно летящую за нами. На меня напал приступ неудержимой щенячьей радости. Я бессмысленно улыбалась, придерживая концы лёгкой вязаной шали.

Когда ракета повернула от берега и пошла просто вглубь открытой воды, это заворожило, как путешествие наугад. Но на горизонте стали проявляться силуэты церквей, вознесённых над сказочно округлым, как каравай, островом. И вскоре весь Остров с деревянным дебаркадером и вскарабкивающимися в гору улочками лёг перед нами. Откуда-то мне помнится, что Пушкин имел в виду его, когда писал в "Сказке о царе Салтане" : Остров на море лежит. Град на острове стоит.

В часе пути от города Остров жил своей совершенно иной жизнью.

Во-первых, здесь был абсолютный юг. Остров на море лежит... Я узнавала его, всё было знакомо с детства - Катаев, "Белеет парус одинокий". Изумительно густой синевы небо, недвижный горячий воздух, запустение беспечности, оторвался ставень - и черт с ним, в густой запутанной траве цветёт что-то крупное и белое, на склонах крохотные огородики, обнесённые плетёными изгородями, выжженная розоватая земля и чахлые кусты помидоров и картошки. За домами на склонах лепятся множество крохотных сараюшек, сложенных из плоских белых камней, старых кроватей и ветхих листов фанеры.

Острый и влажный запах - гниющих водорослей и мидий - сказала я. Мы почти не встречаем людей, обходя Остров. Несколько улиц, два монастыря, церкви - вот и всё. Сквозная улица - там в конце снова склон и вода, трава свежа, никакого транспорта - а куда здесь ездить? - и прямо на улице пасутся лошади, без упряжи - красивые и спокойные. Если встать наверху на склоне, то слышно, как внизу в узкую каменистую полоску берега накатывает прибой - и это тоже морской шум. По траве и осыпающейся глине бродят козы - красивые, палевые с тёмно-шоколадным, как сиамские кошки. На их точёных мордах разлито восхитительное отсутствие какого либо выражения, а в янтарно-жёлтых глазах неподвижно стоят черные зрачки кирпичиком - как знак "проезда нет".

Старый монастырь с толстенными стенами. В их толще помещаются кельи. Посередине нетоптанной тропы огромный собор, малиново-кирпичный, с серебряными круглящимися как скорлупа куполами. От штакетного заборчика к нему ведут узкие тропки в траве.

Безлюдие.

Все ведут себя здесь странно. Направо низкое белое здание, узкие окна, глубокая ниша входа, в этой нише перед закрытой дерью непонятно настойчиво сгрудились чёрные овцы. Они стояли неподвижно, плотно сдвинутые, все головами в один угол, последним не хватало места, их задние ножки стояли в траве, а передние на каменных ступенях, но головы свои они упрямо и плотно втискивали между пыльными чёрными боками впередистоящих. Полуразрушенные белые арки монастырских стен открывались в слепящую голубизну неба и воды - и это тоже был юг - старые морские крепости, тайники в стенах, заржавленое оружие и якоря.

На Острове было жарче, чем в городе. Прядки волос на висках моего друга были влажны. Мы долго шли вдоль белой монастырской стены над обрывом, а потом спустились по крутой тропке вниз, хватаясь за цветущие кусты и поднимая пыль "тонкую и коричневую, как порошок какао".

Внизу, невидимые никому, мы разбили на гальке лагерь. По острым камням было трудно ходить, среди них попадались обкатанные куски старой черепицы, радужные стёкла и обломки фарфора с дореволюционными клеймами. Я тут же разложила маленький музейчик на большом валуне. В двух шагах над замшелыми плоскими зелёными и охристыми камнями перекатывалась яркая вода.

Хорошо лежать ни о чем не думая, стриженым затылком на сомкнутых руках, и сквозь прикрытые ресницы глядя в южное небо.

- Что ты смотришь на меня?

- Я думал, ты не замечаешь... Нравится тебе здесь?

- Удивительно. Как хорошо, что ты меня сюда привез...Смотри, какой глубокий цвет у этого неба. Надо приехать сюда писать.

Я перевернулась на живот и посмотрела на него. Он сидел,обняв колени.

- Зачем ты пишешь?

- Хочу быть художником. Не хочу быть женщиной.

- Странное противопоставление...

А ничего странного. Любовь вымотала меня. Сидишь у телефона и ждешь. Вся жизнь в сортировке звуков - на шум и звонки телефона. Все время жизни - из ожидания звонков и жизни, когда он со мной. Я все время соревнуюсь с другой. Она старше, истеричней, некрасивей, несчастней. Поэтому он с ней. Ненавижу все философии, вызывающие чувство вины за то, что тебе хорошо. Праведность в том, что ты с убогими...Какая глупость.

В мой день рождения он пришел и сказал: я, наверное, ошибся. Наверное, это не любовь...что-то просто помутилось в моей голове...

И ушел.

Она грозилась покончить с собой, если он ее оставит. Он говорил это и глаза его молили: скажи, что ты тоже, помоги мне выбрать... Я глубоко вздохнула и сказала: не смогу тебе соврать- я не стану кончать жизнь самоубийством, если ты меня бросишь. Да и она тоже...

Но истина дошла до меня позже - побеждает не правый. А тот, кто эффектнее. Театральщина действует на всех.

Они так и не узнали, как близко от смерти была я. Я обещала не убивать себя. Но сохранять жизнь я не обещала...

Когда он ушел, я без сил опустилась на пол. И из носа у меня пошла кровь. С этим носом у меня проблемы с детства. Несколько раз кровь останавливала только скорая помощь. В этот раз мне было так все равно. Кровь заливала мне платье, а я сидела и смотрела перед собой. На полу валялась бирочка. Он купил сандалии несколько дней назад. Пришел хвастаться. Тряпичный флажок оторвал, так он и валялся среди коврового узора линолеума. При любом моем движении густые капли шлепались на пол, сливались в лужицы, но я не обращала на них внимания.

Даже не знаю, сколько я так просидела. Мама вернулась с работы раньше. Режимный военный завод, все расписано по секундам. Но ее куда-то послали в филиал, и дела там кончились неожиданно рано.

Мне было смутно обидно, что она нисколько не испугалась за меня. Ловко скрутила жгуты с перекисью. Забила мне ноздри. Подняла и увела в ванную, раздела и умыла, надела чистую рубашку. Пока я была там, вымыла кровавые полы. В ванне было страшно - словно зарезали кого-то. Темная густая кровь размывалась. Все было ярко-алым. Она что-то весело приговаривала, отмыла все и налила мне холодного крепкого сладкого чаю. Ничего не спрашивала.

Это потом она расскажет мне, как оборвалось у нее сердце, но тогда она решила не пугать меня. И только потом я поняла, что от этого действительно наверное можно было умереть. Ещё час дома никого бы не было. Полгода я не могла ходить без посторонней помощи. Поворачивала голову и мгновенно теряла ориентацию от головокружения.

Я вела себя честно, я всегда веду себя честно, как маленький оловянный солдатик. Но и солдатики устают на своем посту. Я сказала себе - я не хочу больше быть женщиной, не хочу участвовать в этом. Я пошла в парикмахерскую, распустила волосы и сказала: постригите. Никакой красоты. Как мальчика-первоклассника. Короткий затылочек и челочка. Девица ринулась было меня уговаривать, но наткнувшись на мой взгляд, замолчала и взялась за ножницы. Падали длинные пряди и я чувствовала освобождение.

Мне не надо больше быть красивой. Я буду художником. И палочки угля пачкали мне пальцы, и строгий карандаш очерчивал контуры простой жизни - складки висящего халата, розу, растущую в консервной банке, стопки книг на полу, отражение в зеркале. Восемь часов работы в день.

.

- Зачем тебе быть художником? Ты хочешь что-то высказать миру - своё?

Простодушно, но твёрдо спрошено - как всё, что он делал.

- Сейчас я хочу лишь одного - овладеть этим всем, чтобы не чувствовать техники, как не чувствуешь своё тело. Уметь, уметь, уметь - и я добьюсь этого.

- Просто уметь? А мысли? А то, что ты хочешь этим умением сказать? - он настаивал.

- Я скажу, но сначала я должна знать этот язык как родной. Я многого хочу и много за это отдам.

- Ты отдашь за это много не своего...

- Что?

- Да это я так.

Я увлечённая своими мыслями продолжала:

- Понимаешь, я пишу или держу в руках уголь - и испытываю физическое чувство преодоления и физическое наслаждение. Я сейчас очень много работаю, а с осени снова вернусь к школе - с самого начала, с простейших вещей. И всё смогу.

- А остальное, кроме твоих красок? Ведь ты многое теряешь?

- Что же я такое теряю? При выборе всегда теряешь, не правда ли? Но сделать что-то, не устремившись всем собой к этой цели невозможно. Нельзя быть художником по понедельникам и средам, как нельзя любить по воскресеньям...

Он медленно лёг на спину.

- Здесь хорошо, - сказал он задумчиво, - Попробуй забыть о красках. Послушай - вода плещет - и тихо-тихо...

- Я не могу забыть! Я хочу всё это остановить и оставить - все линии, все цвета!

Он лежал головой к моему плечу. Я привстала и наклонилась над его лицом. Тень упала ему на глаза, он открыл их.

- У художника почти фантастическая власть над миром. Он может все остановить, изменить, столкнуть невозможное. Я всё могу сделать вечным - и всё придумать себе - и дом, и лицо по звуку голоса - и всё это будет зримо. Ты не понимаешь, что такая власть есть лишь у бога - создавать то, чего никогда не было... Я буду, буду художником, пусть не сразу - год, и два, и пять - но я буду! Многие хотят, но не смогут, а я смогу! - я говорила уже яростно.

Он закрыл глаза, только чуть вздрагивали острые ресницы над яркими скулами. Я распалённая своей решимостью откинулась на место и легла подбородком на сжатые кулаки. Близко качались охапки мелких жёлтых цветов и пахло сладко и чуть противно.

Он молчал, а потом сказал:

- Это бесчеловечно

- Что? - не поняла я.

- Твоё искусство - оно бесчеловечно. Ты же не видишь никого и не принимаешь в себя. Эта сверхпреданность искусству - к человеку жестокость. Кому нужно такое искусство?

- Чепуха! Нельзя пытаться охватить всё. Истинный художник, может быть, и не устраивает тех, кто рядом, в обыденности, но он творит для многих, для тех, кто видит его картины и кому безразлично, уживался ли он с соседом. Микеланджело прожил жизнь, в общем-то, без близких, кроме его старческой подруги не известно, кажется, ни одного женского имени, которое можно связать с ним, ну мальчики там разные в счет не идут - но он был гений - и разве кто дерзнёт упрекать его в этой невероятной преданности искусству. Он статую вырубал быстрее, чем каменотес просто блок камня! Одна Сикстинская капелла нынче была бы работой целой жизни для бригады наших живописцев. А, впрочем, и бригадой они бы не успели закрасить все потолки. Разве ты хотел бы, чтобы вместо этого он возился с кучей бестолковых друзей и родственников, кормил их и слушал об их мелких болячках - а подавляющее большинство ни о чём другом не способно говорить. Украсть время на это от Сикстинской капеллы, от его оплакиваний! Семья, каша, горшки, пелёнки, сопливые итальянские дети - и Давид! Нет, мой милый, чем-то всегда нужно жертвовать - и только избранным по силам отказаться от сегодняшнего во имя вечности.

- Хорошо бы, если бы это была правда...

- Ты о чём?

- О "мой милый"...

- Господи, ну не надо острить!

- А я и не острю... Всё же он очень жесток, твой выбор: или - или. Люди-то живые рядом. Я бы хотел, чтоб ты была бездарна. И просто девушка.

- Я б умерла, если бы была бездарна. Лучше не зли меня!

Мы замолчали. Я снова легла на спину и касалась плечом его головы. Небо - южной пронзительной ясности над перевёрнутым обрывом и ослепительно белой стеной монастыря завораживало. Я представляла теперь всю гениальность Афинского Акрополя. Если небо там такое же синее, то эти храмы производят невероятное, бьющее впечатление. Идеал архитектуры - четырёхугольник колоннады и крыша, залитые солнцем. Почти пугающий предел красоты. Я забыла о перепалке.

- Я хочу в Афины. Я хочу увидеть Парфенон.

- Хорошо, поехали. Только сначала искупаемся?

Он всё же отличный парень. Мы долго были в воде, то заплывая наперегонки вглубь, то кувыркаясь, то просто лёжа на тёплой легкой волне с прищуренными глазами и чуть шевеля пальцами рук. Цветок в моих волосах намок. На берег выходить было трудно. Я оступилась на камнях, и вода мягко утянула меня назад. На берегу казалось, что земля кружится, а мы лежим на самом полюсе. Я взяла его за руку, чтобы не слететь в пространство.

Домой мы ехали обгорелые и чуть одуревшие, касаться спинки сидения было больно, щёки пылали. Солнце зависло над западом и казалось его невозможно столкнуть с этой мёртвой точки. А в городе небо было выцветшее, бледное и словно задёрнуто каким-то маревом. Нас после тишины и безлюдья поразили шум речного вокзала и огромное количество людей.

Время потекло иначе, всё быстрее и быстрее. Мой дом был уже за тысячи километров от Острова. Ночью в постели дневной жар отзывался ознобом и особой - неутолимой - усталостью. Зазвонил резко телефон.

- Нет, ещё не сплю, лежать больно. Спасибо тебе. Как здорово, что ты меня туда свозил.

- Я хотел тебе сказать... Когда ты наклонилась надо мной и страстно митинговала об искусстве - я хотел только одного - чтобы ты меня поцеловала. Можешь меня презирать, но я ненавижу твоё искусство. Как я, оказывается, люблю бездарных дур. Спи. Спокойной ночи.

Что бы ты не выбрал - ты проводишь резкую царапину по чьей-то жизни... А иногда даже не знаком с этим человеком.

И всё-таки я буду художником.

.

Асина Алика

.