Датнова Ася

ПЯТЬ РАССКАЗИКОВ

1.Давид

Начавшись однажды, ничто не кончается и не кончается, и ты обречен всю жизнь иметь дело все с теми же давно забытыми людьми, как шулер - со своей засаленной колодой карт, как бедняга игрок - с подстерегающей его в момент успеха кривой ухмылкой спрятанной в рукаве у партнера дамы пик… Эта история не имеет конца, как любая история отношений.

Мысли, как разметанные ветром облака, быстро бегущие по небу.

Иногда приходится делать выбор - это игра в наперсток: попробуй, угадай, под которым шарик?

Любовь бродит во мне, как еще одна жидкость, включенная в мой обмен веществ, и если не имеет выхода - отравляет.

В детстве я иногда играла с другими детьми в игру «Я садовником родился…»:

- Ой! - Что с тобой? - Влюблена. - В кого?

Я всегда отвечала: «В садовника»… Потому что если кого и любить, думала я, то только садовника, а не всякие там незабудки-маргаритки. За ним были знание и опыт, он в своем саду был самым главным.

1. ДАВИД

Каждое воскресенье меня водили в музей родители, так как я считалась удивительно одаренным художественно ребенком.

Я рисовала круглую колбасу, приделывала сверху такой же неровный овал с точками глаз на переносице, и подписывала: «Это папа», или: «Это Сталин». Лиса у меня была в клеточку. Потом я рисовала одиноких маленьких Принцев в пустыне (очень похоже).

Потом меня отвели в художественную школу. Тогда я еще не понимала, что такое экзамен. Меня посадили в классе перед мольбертом, и сказали - рисуй на свободную тему. Помимо меня там было еще много детей за мольбертами. И я нарисовала букет сирени, отразившийся в овальном зеркале. Не знаю, отчего мне захотелось удвоить количество сирени. Ее и так было много, она коряво стояла в стеклянной банке.

В этот день у меня была температура 38. Так получается, что все значимые события моей жизни сопровождаются высокой температурой.

Я поступила, и исправно ездила два раза в неделю в школу, на протяжении девяти лет. У меня был плохой вестибулярный аппарат, а до школы было сорок минут езды на автобусе: школа располагалась у шумного босяцкого Тишинского рынка. Напротив сквер украшал «шашлык»: памятник дружбе народов, сделанный Церетели. Тогда - да и сейчас - памятник мне нравился. Он был длинный, черный, состоял из нагромождения букв, а сверху муравейник украшал совсем уж непонятный золотой венок колосьев. Нимб этот мне не нравился, а сама конструкция напоминала любимые вещи - жучки букв в книгах. Вавилонская башня.

Так вот. Я была стойким ребенком. Тошнота, начинавшаяся сразу по входе в пропахший бензином автобус, не являлась тогда для меня проблемой, я воспринимала ее как неотъемлемую часть путешествия. Сопровождавшая меня бабушка брала с собой пакетик и спички, и сорок минут с переменным успехом я мужественно подавляла приступы рвоты, ровно напротив зоопарка вываливалась из автобуса, меня тошнило в подставленный мешочек, я умывалась, пила воду и ехала дальше.

На всех ранних моих рисунках (в половину ватманского листа, крупной кистью) преобладало солнечное освещение, даже если я рисовала при элекричестве или в пасмурную погоду. Оно как-то само по себе получалось у меня солнечным. На моих рисунках никогда не было характерной «грязи», получающейся при смешивании многих красок. Теперь я этого не умею.

Я влюбилась в Давида Микеланджело, стоящего в Пушкинском музее.

Фигура Давида поразила меня непомерным ростом, никакие подробности анатомии гиганта меня абсолютно не смущали; сладко было смотреть на его правую, опущенную руку, налитую силой, со взбухшими венами. Эта рука была как ковш экскаватора, это была рука мужчины и защитника. Я приходила в музей, садилась напротив Давида на скамеечку. Железные всадники на лошадях пугали меня. Мне нравился Геракл, укрощавший Киринейскую лань. Вот еще странность: тогда я могла бегать по залам музеев часами, абсолютно не уставая и не обращая внимания на маму, переползавшую за мной со скамейки на скамейку. Теперь, стоит мне тщательно осмотреть один зал, как ноги у меня делаются свинцовые, спина болит, а глаза не хотят смтореть дальше. Теперь искусство меня придавливает, как мраморная плита, а тогда воодушевляло не хуже луга с одуванчиками.

Иногда кажется, что в стерильной атмосфере музея до сих пор законсервированы мои чувства двадцатилетней давности.

С тех пор и по сей день я люблю таких высоких мужчин, чтобы на них можно было смотреть, задирая голову.

ПАПА, когда он жил с нами

Мне всегда казалось, что каждый мужчина должен быть немного волшебником, вызывать восхищение своими умениями или качествами, поступками или внешностью. Вероятно, сказались впечатления детства - отец мой занимался фотографией, и я видела, как он колдует с пинцетами и окулярами в свете слабой красной лампы, как на белом листе бумаги в вонючей ванночке проступают смутные черно-белые пятна, на глазах обретая четкость линий. Руки его были покрыты с тыльной стороны желтой пахнущей химикатами коростой мозолей. Папа пил кофе на ночь большими кружками, после чего спокойно ложился спать. Он умел делать руками все. Крыть крышу, колоть дрова, аккуратно, без складок стелить постель, жарить мясо, проводить проводку, чинить электропим, проводить проводку, чинить электроприборы, клеить, ретушировать, разводить огонь, ремонтировать, строгать и сколачивать…

Другое дело, что обычно делать он ничего не хотел. Уступал матери только после длительных уговоров и умучиваний.

2. Саша Невский

Профиль у мужчины должен быть такой, чтобы выбивать его на монетах, считаю я. Не нравится мне эта российская курносость и бесхарактерность. Так вот, Александр Невский стал моим героем, еще когда я не умела читать. Читала мне про него моя вторая, деревенская бабушка, на всю жизнь запомню картину побоища, когда рыцари в доспехах проваливались серыми глыбами сквозь толстый лед и тонули в черной воде. Это казалось мне жестоким, но интересным. Имя Саша имело для меня эффект заклинания, и каждый Саша автоматически был мне люб. Саш я выделяла из общего контекста знакомых мужчин, в благодарность судьбе за Александра. Вообще же в те ранние годы мужчин я боялась, видимо, что-то предчувствовала, и при виде незнакомого мужчины на улице принималась плакать и прятаться за родителей.

Я просила называть Сашей саму себя, и утверждала, что я мальчик. Со временем образ Невского не потускнел, но сменился новым ярким впечатлением: я научилась читать и стала метать в себя все подряд, как в хорошую топку. Удивительные книги я читала в детстве с интересом - толстые и серьезные. Сейчас, глядя на объемистый том, я испытываю нечто среднее между страхом и скукой. Длинные же стихотворения не читаю вовсе… Но тогда, чем толще была книга, тем, стало быть, больше она несла мне наслаждений.

Я читала «Приключения бравого солдата Швейка», «Слово о полку Игореве», поэмы Пушкина (особенно любим был мной «Домик в Коломне», из которого более всего потрясала меня почему-то одна сцена - как псевдогорничная в чепчике бреется перед зеркалом) и былины. В них-то я и нашла новый персонаж себе по сердцу...

3. Алеша Попович

Покорил меня своей слабостью и изнеженностью. Я любила Алешу и ненавидела Добрыню за то, что он вздул Поповича, когда тот в отсутствие Добрыни подкатился к его жене. А жена была не против… Жену я понимала, а Добрыню нет - мне казалось, Алеше можно простить все, даже адюльтер.

К этому времени я переехала в зеленый старый район и выходила с мамой на прогулку в парк. Там я познакомилась с мальчиком Алешей, а моя мама, соответственно, с его мамой. У него был круглый дельфиний лоб и широко расставленные серые глаза. Я пыталась дома смастерить для него кольчугу - из кое-как сшитой и раскрашенной «под чешую» простыни, и шлем из бумаги. Кольчуга на мальчика впечатления не произвела…

Так уже в детстве я пыталась навязать мужчинам свой, романтический образ.

4. Солдатик

Однажды папа повел меня на Красную площадь смотреть салют. Это сейчас она кажется мне маленькой и съежившейся, как шкурка броненосца, а тогда мне казалось, что мы идем по бескрайним пространствам. Где-то - скорее всего, это был Александровский сад, но я не уверена - стоял строй молодых солдат - бритых и в зеленой форме. На них были шершавые шинели. Один из них, с совершенно обычным, русским лицом, улыбнулся мне очень хорошо - во все лицо. А потом, чтобы уверить меня окончательно в том, что улыбка была предназначена мне, он подмигнул. Он сразил меня наповал. Папа вел меня за руку, а я все оборачивалась и оборачивалась…

Тогда он казался мне взрослым дядей, но теперь я понимаю, что ему было лет восемнадцать.

Датнова Ася

.