Интервью Ивана Давыдова с главным редактором Русского Журнала

Иван Давыдов: Глеб Олегович, в последнее время у Вас брали много интервью, но все они так или иначе касались прошедших выборов. И только. Я хотел бы предложить поговорить о другом. Это, возможно, несколько странно, но вот темы: русская литература и русский же Интернет.
И вот первый вопрос. Вы публикуете в СМИ статьи, то есть с известной натяжкой Вас можно назвать журналистом. Довлатов говорил, что всякий журналист пишет роман. Вы пишете?

Глеб Павловский: На бумаге - нет. Я конечно не пишу роман, но, наверное, как литературоцентричный персонаж, просто по происхождению литературоцентричный, я им озабочен. Во всяком случае я многократно в течение жизни ловил себя на попытках выстраивания биографии, которые всегда ведут к некоторой игре с собственной жизнью и озабоченности экспозициями, сценами и концовками. В каком-то смысле идея концовки вообще управляет романом как таковым, даже если он не закончен. И в моей жизни тоже озабоченность концовкой биографии возникла раньше, чем озабоченность самой биографией. В этом смысле я его и пописываю, но с меньшим упоением, чем в молодости.

И. Д.: И когда-нибудь все это будет оформлено и появится в виде книги?

Г.П.: Не знаю, мне как-то эта мысль не интересна. Она относится к тому типу концовок, которых я избегал. Это одна из самых ужасных концовок, все равно, что умереть в собственной постели. Идея написать мемуары похожа на идею умереть в собственной постели.

И.Д.: Сейчас Вы читаете художественную литературу? Хватает времени?

Г.П.: Художественную - нет. Ненависть, временная, я надеюсь, к художественной литературе у меня возникла уже довольно давно, и она особенно усилилась после 91 года, ответственность за который я возложил отчасти на русскую беллетристику.

И.Д.: Это интересная мысль - об ответственности литературы за события 91 года. Вы не могли бы ее прояснить?

Г.П.: Ну, как мне казалось, по бездарности процесса, никчемности действующих лиц и необозримости последствий, к которым вели бездарные поступки действующих лиц, все это было глубоко конгениально русской беллетристике в ее преимущественно уже советской адаптации. Ведь именно советская власть стала любимым дитем русской классической литературы. Я бы даже сказал - любимейшим. И в этом смысле апогеем процесса для меня стали толстые журналы "Октябрь", "Новый мир" и "Огонек" 90-91 годов. Я с тех пор стал меньше доверять русской литературе.

И.Д.: То есть все модные, признанные достойными внимания, активно обсуждавшиеся книги последних лет прошли мимо Вас?

Г.П.: Да, мы друг без друга обошлись. Перестройка для меня началась с быстрого вырождения ряда художественных жанров. Появилось перестроечное кино, оно было ужасно во всем. От игры и композиции до манеры двигаться. Создавалось ощущение, что даже талантливые актеры всему сразу разучились и изображали живые картины на темы "Московских новостей". Этот элемент вопиющей духоты, "мусорный ветер", как говорил Платонов, ощущался не только в кино, но и в литературе перестройки. Это ощущение усиливалось во мне все восьмидесятые, а в начале девяностых достигло своего апогея. Я просто не хотел иметь с этим ничего общего, не хотел осквернять глаз и ухо этой литературой и предпочитал читать все что угодно, но не имеющее отношения к "модному". Ну, "все что угодно" реально оказывалось историей или гуманитарным "нон-фикшн", но даже и статьи в газетах, которые становятся безвредными, когда к ним относишься, как к образцам кала (ведь не одно и то же, согласитесь, просто вступить в испражнения или анализировать их, когда они в пробирке) приобретают некое особое качество... Образчики кала, образчики крови. У Марии Васильевны Розановой правильная манера читать газеты: свежие она кидает в кучу, из которой каждый день откуда-нибудь снизу выдергивает произвольно любую газету и читает от корки до корки, утверждая, что они даже интересней становятся, отлежавшись. Она права, потому что подыстлев газета приобретает характер источника, который над тобою не властен, - почти литературы. Она уже не может тобой манипулировать, она уже тобой не владеет. Она перестает притворяться, что она и есть сегодняшний день – и тогда ей можно доверять. Так сказать, обезвреживается жало. И на актуальную художественную литературу распространяется это правило. Я надеюсь все это когда-нибудь прочитать. Я кидаю в кучу под стол те или иные книжки вперемешку со словарями и некоторыми особо безумными статьями из газет и мню, что однажды сяду и это все попрепарирую.

И.Д.: Нельзя ли узнать, что уже оказалось в этой куче?

Г.П.: Там - трехтомник Ерофеева, Пелевин (но у меня было такое чувство, что является некошерным шагом купить Пелевина, поэтому я его просто украл с чужого стола), там и словарь телевизионного жаргона, словарь перестройки, словарь совдепии и еще ряд подобных собраний абсурда, изданий, которые не столько изучают проблему, сколько ее манифестируют. Забавная книга Золотоносова о советской скульптуре из серии "Кабинет" - последнее, что я бросил в эту кучу, поверх "Хазарского словаря". Еще недавно купил три тома "Московских новостей" эпохи перестройки, они издавались отдельными томами.

И.Д.: Вы заговорили о гуманитарном "нон-фикшн", который, насколько я понял, сейчас составляет основу Вашего чтения. В этой связи есть вопрос, даже проблема: на Россию сейчас обрушился вал переводной литературы, и существует мнение, что он окажется невостребованным. Просто в силу его количества мы не успеем его даже прочесть, не то что адаптировать, ассимилировать...

Г.П.: Здесь, мне казалось раньше, есть проблема, я о ней даже немножко писал, но сейчас мне кажется, что здесь много разных проблем несходящихся, целое проблемное кладбище, включающее вопросы, которые относятся к разным слоям реальности. И, конечно, есть общая трудность нарушенного культурного ряда и его компенсации впопыхах. Компенсации же всегда ведут к небезвредным играм с ранее пропущенным. Ну, конечно, первой всегда появляется "запрещенная полка" предыдущей эпохи. И, скажем, дефицит предыдущей эпохи издается в безумных количествах по принципу: "Помнишь, ты мне давал журнал, там было про какого-то музыканта, который летал? Я теперь хочу эту книгу купить в бархатном переплете". И появляется "Альтист Данилов". Появляется, конечно же, Бердяев, где-то рядом с Камасутрой. Это первый ком, который был в свое время идеально воплощен лавочкой "19 октября". Это такая реализация представлений человека восьмидесятых годов о том, как выглядит книжный рай. Первое время у меня было даже ощущение, что советская власть издавала больше гуманитарного "нон-фикшн", чем антисоветская. И относилась к этому более вдумчиво, лучше себе это представляла.

И.Д.: Могу засвидетельствовать, что, например, со специальной литературой по ряду дисциплин так оно и было.

Г.П.: Со специальной - наверняка. И потом советская власть ведь связана с идеей правил. Советская власть была более репрессивно-культурологической, чем репрессивно-политической, политическая репрессия следовала за культурологической правильностью, задачей осуществления правильности и контроля правильности. Известно, например, что цитирование Пушкина было приравнено к цитированию Ленина, цитаты из Пушкина обязательно выверялись по строго определенным изданиям, и нельзя было цитировать прилюдно. Это вело к более высокой культуре отбора; культура отбора, выстраивание ряда – все это элементы цензуры. Ты можешь даже безобидной вещью нарушить ряд - пускай даже ряд враждебный... Сам список еретиков утвержден и не может пополняться произвольным образом. Поэтому можно издать Роже Гароди, но нельзя издать Клемперера. К тому же и еретики должны быть солидными - демоны тоже сочтены. Это вело к очень выстроенной картине, где итеративно заполнялись клеточки. Есть клеточка "экзистенциализм" - она должна быть заполнена чем-то представительным. Это снижает возможность случайного. Потом все было забыто и разрушено, и явилась масса бездарных изданий или изданий бездарностей, но проблема-то, в общем, не в этом. Это, скорее, флуктуации, обычные для догоняющего развития. Проблема, на мой взгляд, глубже. Потому что выяснилось, что русская культура (поименуем ее так условно, чтобы обозначить порождающее чрево), породив советскую, породила и органичный для себя способ работы со смыслами, работы с гуманитарными предметами. И это было не случайное порождение, она не могла случайным образом, особенно после ампутации матки в 91-м году, породить нечто иное - альтернативный подход, к тому же и продуктивный, к культурным заимствованиям, культурным отражениям, сосуществованию с другими смыслами, принятию смыслов и их цитированию. Это привело к хаосу, который продолжается до сегодняшнего дня, что было бы тоже не страшно, если бы не действительно страшный вопрос: а может ли она породить другой вариант? На самом деле этот вопрос открыт. Вы можете перебрать в магазине гуманитарный "нон-фикшн" и просто захлебнетесь в филологии и семиотике, которые играют, в принципе, скромную роль, являются подчиненным сектором в культуре западного "нон-фикшн". Важную, но подчиненную, если вообще не периферийную, хотя это уже спорный вопрос. Вы найдете массу филологии, но не найдете вообще никакой политики. Вы найдете одну-две книги по политологии, и то это будут, скорее всего, плохие учебники. Или другой вариант - какие-нибудь субъективные заметки. Если бы существовала, например, книга Фуко о французской политике, вот ее бы наверняка перевели. Но не потому, что это книга о политике, а потому, что это книга Фуко. А вот книг философов о политике, которые на самом деле составляют важный сектор западной литературы, нет вообще. Здесь по-прежнему лучшим переводом на русский является книга Ясперса "Куда движется ФРГ?" Ничего этого у нас нет. Нет абсолютно современной истории, в том числе и западной. Зато вам предложат абсолютно чудовищный по манипулированию культурными условностями продукт. Вместо, например, истории Чили вам предложат скверную метафору "режима Пиночета". Причем никто, я готов это повторить, ни один человек в Российской Федерации, писавший о Пиночете, никогда не интересовался, какова действительно была политика Пиночета, как именно он ее проводил, каковы были ее этапы. И заметьте, не то что книги, а даже монографической статьи о Пиночете на русском языке не существует. Читатель - быдло, ему достаточно метафоры "диктатура Пиночета". Это пример автоидиотизации культуры, которая чем дальше, тем больше загоняет себя в тупик, потому что ничего, кроме набора клише, в ней не остается. И дальше такое отношение к оперированию смыслами само начинает управлять переводной политикой, книжной политикой и т.д.

И.Д.: Как Вам кажется, возможен ли выход из этой ситуации, которую Вы характеризуете как тупиковую?

Г.П.: А выход всегда есть – и всегда случайный. Выход всегда или героический, или случайный. Он требует человека или группы людей, типа группы Ортеги в Испании, которые просто прут против течения. Это нормальный для Европы вариант. Или - по известному русскому анекдоту: "Мать твою", - крякнул Александр Матросов и жопой плюхнулся на амбразуру". Такова, например, подоплека знаменитого "марш-броска русских на Приштину". Происходит некая случайная обмолвка. Самый известный случай в нашей политической истории - это Хрущев в 56 году, когда он просто взял и отменил то, что все хотели экстраполировать. В принципе, возможно, что в массе переводных книг будет две-три-пять таких, которые найдут нескольких читателей в стране - мальчиков и девочек, - и в принципе этого довольно. Все вдруг переменится.

И.Д.: Обсуждать вероятность случайного выхода, наверное, не стоит - на то он и случай. А вот человек, группа людей, способных на описанный выше прорыв, - есть ли у Вас на примете такие?

Г.П.: Нет, не вижу. Честно говоря, должен признаться в крахе важного элемента моей не столько даже философии, сколько политической веры. Я был стохастическим фундаменталистом. Я считал, что где-то неизвестно где есть некие хранители, герои, некая здоровая основа и эти люди, так или иначе, найдут все разбросанное в разных местах - этакий Некрасов... Рать собирается неисчислимая, сила в ней скажется несокрушимая... Ничего подобного не наблюдается. Будучи достаточно случайным человеком и пройдя - также случайным образом - через политический процесс как минимум последних двадцати пяти лет, перебрав его руками, я должен сказать: мы опять собрались в том же составе. Что ужасно. Половину этих людей я знал в другие времена, в других положениях, и они уже тогда меня не вдохновляли. Как, впрочем, и я их. Если бы были иные - они бы уже сказались. Я не верю в катакомбную Россию.

И.Д.: То есть остается только надежда на случай?

Г.П.: А почему надо обязательно надеяться? Во-первых, всегда есть консервативный вариант - контролировать "уровень неизбежного снижения уровня". Это само по себе: а) небесполезная деятельность как в смысле личной гигиены, так и общей санитарии; б) при этом выявляется много интересных вещей, идет ревизия инструментария, обзор ландшафта, выявление особо вредных гуманоидов и иных живых существ. Ты, может быть, и не можешь с ними бороться, но вовремя заметишь особо гнусных типов. Это в принципе небесполезно, поскольку сохраняется возможность включения впоследствии другой, более взрывной, модели.

И.Д.: Не был ли Ваш "бросок в Интернет" еще и попыткой поиска новых сообществ, новых людей, способных формулировать и решать новые проблемы?

Г.П.: Конечно, был. Интернет идеально отвечал моей исходной модели - стохастической игре на обогрев мирового пространства. Идеи о том, что само повышение разнообразия является положительным процессом. Всякий раз, когда я вылезал с этой идеей, она глубоко возмущала всех политических деятелей любых направлений. Они не понимали, как можно работать не на чье-то преобладание, а на повышение разнообразия ландшафта (возможно, контролируемое) и ограничение возможности чьего-либо преобладания. Это всегда казалось каким-то кощунственным вторжением в чужие функции, в функции политического господа бога. Для меня же это было более-менее естественно, потому что я не чувствовал себя своим ни в одной из политических групп, в которых побывал, но во всякой находил не только нечто временное, но и поводы для близости, для верности, для возникновения таких обязательств, которые не исчезают с уходом из данной группы. Постепенно возникало ощущение ландшафта. Со временем я стал замечать, что этот ландшафт не очень-то и меняется. Поэтому в последние годы - собственно, именно они связаны с ФЭПом - я пришел к мысли ни с кем не спорить, а действовать. Я не считаю возможным, к сожалению, вести политический спор с коллегами, потому что, во-первых, они - вне контекста такого спора, во-вторых, оперируют убийственно плоскими типами и клише, так что от этого спора веет тоской. По сравнению с ним споры коммунистической профессуры 30-х годов - элитарный диалог. Поэтому я просто решил, что спорить лучше, предъявляя дозированное вмешательство в ход вещей. Вы говорите, что есть левый сдвиг, а я вам говорю, что есть, наоборот, правый сдвиг, и вам придется в этом убедиться… Вы говорите, что Ельцин слабый, а я вам говорю, что он сильный, и вам придется в этом убедиться… Здесь задача не переспорить, потому что спорить все равно неинтересно, задача – защитить честь реальности, потому что реальность жива, т.е. альтернативна. Вопрос не в том, "хочет или не хочет" Ельцин остаться у власти. Этот вопрос неинтересен для понимания того, что такое Ельцин как политик. Но объяснить это в полемике невозможно, потому что надо вовлекать в дискуссию такие темы, к которым участвующие просто не готовы. Поэтому проще промолчать, сказать: "Ну-ну, посмотрим". Я обращаюсь к метафоре одного из режиссеров. Он говорил, что пытался спорить о своих сценических принципах в журнале "Театр", но понял, что спор лишен смысла, и решил просто делать свой театр. Публика же имеет право ходить либо не ходить на спектакль.

И.Д.: Смогла ли сетевая среда - я имею в виду в первую очередь людей - оправдать Ваши ожидания?

Г.П.: Она, скорее, любопытна, чем вдохновляет. Я узнаю массу знакомцев, и это узнавание меня настораживает. Вроде, я все это уже видел где-то в конце 60-х, может, в начале 70-х. А потом еще раз видел, что печально, в конце 70-х. Интернет как раз очень похож на неформальный мир Арбата второй половины 70-х годов, где в одном подвале кто-то собирает гранаты, рядом живут хиппи, рядом группа товарищей вместе с Павловским собирает журнал "Поиски"... Есть все, ты ловишь кайф от того, что государство не может захватить это все, - и все это рядом с Кремлем... В Гостином дворе, помнится, были подвалы с вечно хлеставшей водой. Она хлестала в семидесятые, в восьмидесятые, в девяностые... Не знаю, сколько там утекло воды, и мы там водились. В семидесятые годы там был клуб, он не имел названия, мы просто собирались спорить - например, о том, уместен или не уместен террор против руководителей советской страны. И все это происходило прямо около Кремля. Под этим Гостиным двором находится, насколько я понимаю, дивизия, которая охраняет Кремль. Я наслаждался тем, что все это рядом и что мы друг друга не замечаем. Вот на это и похож Интернет. Но это не плодотворная среда. Абсолютный вакуум. Из него можно вытащить все что угодно. А можно и ничего не вытащить. Я не знаю, что из этого выйдет. Пока это милый всемирный капустник, политый адреналином.

И.Д.: Продолжая сравнение Интернета с Арбатом… Вы сказали, что особую прелесть находили в том, что власть не может захватить эту среду. На днях состоялась встреча представителей сетевой элиты с Путиным, которая сейчас активно обсуждается в Интернет-СМИ. Многие считают, что это была первая попытка власти "схватить и обуздать"? Что Вы думаете по этому поводу?

Г.П.: Это здоровая реакция. Неправильная содержательно, но стихийно расчетливая. Похоже на поведение девушки, оказавшейся в сомнительной компании. Неправильно, чтобы она постоянно была озабочена мыслью, поимеют ее или не поимеют, но, с другой стороны, если вообще не обращать внимания на то, где оказалась, тебя просто оттрахают по полной программе. Грань тонкая. Лучше быть настороже, но не превращаться же в параноика. Власть понятия не имеет, что она хочет контролировать, но контролировать она хочет, контроль - это властная функция. Но власть - дура, и на всякий случай она хочет проконтролировать все. На этом ее и ловят. Ей подсовывают не подходящие для контроля предметы, она их изо всех сил контролирует, а в это время с ней делают все что угодно. Я бы не стал особо бояться. На данный момент российское государство и Интернет - это две державы, у которых нет общих границ, поэтому их переговоры о мире или войне ни для кого не опасны. Даже если они объявят друг другу войну, вести ее не смогут. Наше государство, конечно, умеет чинить всякого рода идиотские помехи, но, к счастью, не систематически, потому что оно не немецкое государство и не американское государство. Российское государство принципиально асистематично. То, что сегодня происходит между Интернетом и властью, это, скорее, взаимное обнюхивание. Путин ищет для себя новые рубежи и присматривается, может ли Интернет стать одним из новых рубежей. Контроль Интернета его абсолютно не интересует. В подобных вопросах он прагматик и точно не будет контролировать то, что контролировать - бесцельно и затратно. Он контролирует то, от чего действительно зависит, а от Интернета он не зависит никак. Но в этот процесс, конечно, включается большое количество чиновной шоблы, которая в разных формах хочет выразить свою лояльность. Она опасна, но не слишком, на мой взгляд. Я думаю, особенность современной российской интеллектуальной тусовки в том, что она охотно обсуждает проблемы, которых не существует, зато о них можно прочесть в СМИ, и в упор не хочет видеть проблем, которые задают реальные границы ее жизни. Хотя быть настороже, повторяю, небесполезно.

И.Д.: Ваше мнение особенно ценно здесь еще и потому, что вмешательство государства в дела Сети многие напрямую связывают с Вашим последним Интернет-проектом - сетевым информационным каналом "Выборы в России".

Г.П.: Это не было вмешательством государства. Это было вмешательством Павловского в государство.

И.Д.: Да, безусловно. Но утверждается, что именно после реализации этого проекта государство убедилось в том, что Интернет - серьезная информационная среда... Ну и решило его слегка обуздать.

Г.П.: Это спор о стратегиях безопасности. Есть, конечно, стратегия неуловимого Джо, сбивающегося на роль Иова. Садишься на гноище и ковыряешь язвы, оглашая воздух стенаниями. Маловероятно, что в этом случае к тебе кто-нибудь приблизится, чтобы тебя контролировать. Если не создавать угрозу реальным центрам силы, то они тобой не заинтересуются. Я никогда не придерживался этой стратегии, мне она чужда и непонятна. Если я кому-то помешал, извиняюсь, но есть только один способ в России быть учтенным - это быть небезопасным. И этот способ универсален. Он справедлив для всех, включая отшельников и поэтов. Если ты безопасен, то не получишь даже бумаги и ручки, чтобы писать жалобы. Сперва тебе должны запретить писать. Просто это так сложилось...

И.Д.: Вы говорите, что сетевое сообщество обсуждает мнимые проблемы? Может быть, тогда Вы могли бы набросать список проблем, достойных обсуждения? Реальных проблем?

Г.П.: Трудное для меня предложение. Я с какого-то момента перестал выступать в учительской роли с тезисами о том, как надо.

И.Д.: Ну, нет, речь ведь не о том, что надо. О том, что Вам кажется достойным. "От частного лица", - как любит говорить Андрей Левкин.

Г.П.: У меня нет отдельных идей для сетевого сообщества. Я к нему себя не отношу, поэтому и не чувствую особой корпоративной преданности. В этой сфере я не эксперт. Есть такие эксперты, как Антон Носик, которых я читаю, но не всегда понимаю, о чем речь. Есть такие простые неприятные проблемы, как не описанная юридически и политически роль провайдеров, что дает возможность давить на них, а через них – на вас. Есть проблемы интеллектуальной собственности в Интернете, хотя они, я думаю, преувеличены и представляют собой пример обсуждения чужих проблем. Если исходить из того, что в мире победит англосаксонская концепция права, то это важная тема. Но сегодня возможная победа англосаксонской концепции - это только интересная гипотеза. Наверное, надо решать вопрос о языке обсуждения самих проблем, о составе участников обсуждения. Есть ненормативное понятие иерархии. В Интернете сейчас формально нет никакой иерархии. С другой стороны, невозможно обсудить ни одной проблемы, не описав состав участников обсуждения. Даже случайные участники - тоже особая категория.

Проблемы, которые я вижу, вообще, строго говоря, не сетевые. Есть проблема глубокого и всестороннего невроза в отношении к власти в России. Мы по философии - гностики, все время скатывающиеся к концепции абсолютного Зла, которое преобладает в мире, и некоего присвоенного добра, которого никогда не оказывается, но за которое всегда голосуют сердцем, чтобы затем изблевать в область Зла. А Зло мы описываем с большим упоением и без отнесения себя к его миссионерам. У нас нет философии свободы, потому что не существует философии власти. Свобода - это готовность отвечать за собственные действия, соотнесение возможности их совершать с готовностью отвечать за них и в момент, и после их совершения. Власть - это то же самое, но относящееся к тем поступкам, которые ты, в принципе, не можешь совершать сам. В этом смысле власть - элемент свободы, ее ограничение и ее опасный партнер. Но у нас власть перенесена в сферу Зла, из которой не может выбраться, так как априорно к нему относится. Безответственное отношение к власти естественно дополняется безответственным отношением к свободе. Поэтому мы, собственно говоря, все еще сброд. Сброд, населяющий территорию собственной истории и ей хамящий. Да, на сегодняшний день мы некий сброд с возникающими в тех или иных местах по случайным поводам исключениями. Я абсолютно уверен, что люди, воюющие сегодня в Чечне, - не сброд. Но это исключение возникло в силу ряда специфических обстоятельств. Есть очаги несброда во власти. Есть очаги несброда вне власти. Но я больше не хочу говорить о народе, который в чем-то прав. Это вранье. Пора обсуждать множество вещей. Например, с какой корыстной и преступной целью люди избирали Ельцина? Как именно выглядела структура аморализма самих избирателей (причем как элит, так и масс) и как она реализовалась после его избрания. Каким образом Ельцин был превращен в жертвенное животное, которое должно быть ритуальным образом заклано и истреблено, и чего, опять-таки, хотели добиться при этом граждане Российской Федерации? Они ведь все равно будут и впредь это делать.

Есть проблема отношения русских к истории. Я не хочу возвращаться к чаадаевским перепевам, но, строго говоря, Чаадаев медицински прав. Об этом даже говорить скучно. Проблема в том, что сегодня в России историческое сознание вытеснено артефактом квазизнания о том, что было. Этого нет больше нигде в мире, по-моему. И с этим в принципе невозможно национальное сознание. Если мы не способны быть нацией, то, может быть, мы способны быть чем-то другим? Не знаю... Сейчас нет экстраполируемой возможности сохранения Российской Федерации после 2010 года. Необходимо хотя бы проанализировать эту ситуацию, набор и уровень угроз и сформулировать стратегии в этой связи. Но нет, это не обсуждается. А мы по-прежнему ведем какие-то фонвизинские споры между западниками и славянофилами, хотя западников нигде в мире уже не осталось, только в Москве. Мы имеем дело с уникальной страной, которая не обсуждает ни одну свою проблему и не создает инструменты для обсуждения. Почему у нас нет политического еженедельника, в котором обсуждаются тенденции краткосрочные? Почему у нас нет гуманитарного журнала, в котором обсуждаются актуальные проблемы по мере их поступления? Мы их обсуждаем в газетах, а газеты - не формат для обсуждения долгосрочных проблем. Толстые журналы - также не формат для обсуждения таких проблем, но нужного формата мы не создаем. Мы зато обсуждаем Березовского.

И.Д.: У Вас довольно пессимистичный взгляд на будущее.

Г.П.: Почему? Придет Вася Пупкин, возрастом 18 лет, скажет: "Вы все козлы, не о том говорите..." И предъявит некий другой способ отношения к вещам. Ну, его попинают, попытаются убить, может, убьют, а может, и не успеют.

И.Д.: Вы уверены, что он придет с неизбежностью?

Г.П.: Если не придет, будущее РФ будет обеспечено теми русскими, которые сейчас учатся в Гарварде и Сорбонне. Россия перейдет в виртуальное состояние, что, может быть, и неплохо. Понимаете, тот, кто не хочет жить, - не жилец. Если страна захочет сохранить очаг собственной культуры на своей территории, это так или иначе будет сделано. Если не захочет - нет способа заставить ее сделать это. Принудить к этому невозможно. Тогда остается рассчитывать на то, что отпечаток русского в так называемой мировой, а фактически англосаксонской культуре является достаточно сложным, чтобы быть систематизированным заново – то есть сохраненным. Интернет, кстати, вообще устраняет возможность несохранения чего-либо. Уже сегодня от каждого человека, живущего на Земле, может быть оставлен полный архив. Это новая ситуация, и пока неизвестно, что она значит. Теоретически, если бы Ассирия погибла сегодня, то ее можно было бы быстро восстановить. Легендарный способ восстановления Израиля теперь является простой технологической моделью. Теоретически, опять же, и Россия может прекратиться, чтобы восстановиться через 10, 20, 100 лет. Когда сброд пройдет переобучение.

И.Д.: И последний вопрос: отступления из Интернета не будет? Вы остаетесь?

Г.П.: Нет, отступления не будет. Я, наверное, хотел бы сжаться и присоединиться к хору, чтобы вернуть себе право на взгляд со стороны. Я чувствую, что мне необходима дистанция.

Данное интервью - перепечатка из Русского Журнала, оригинал расположен здесь, публикуется с любезного согласия Ивана Давыдова.